Андрей Астанин - Песни улетающих лун
Бегущие по дощечкам палочки похожи на непроглядные заросли, и если долго вглядываться, увидишь: перед глазами растет, точно из лабиринтов твоей прапамяти, лес. Над лесом этим властная, совсем еще молодая, всплывает луна.
Луна разгорается; на свет ее из-за лесных верхушек поднимаются звезды, образуют на небе знаки. Под их сиянием лес превращается в храм; дуб, вышедший горделиво вперед, становится алтарем. Тут же, перед священным дубом, — горстка оборванных и усталых людей. Впереди всех высокий длинноволосый колдун. Он — предводитель: в его теле обитает бог магордского племени Мохту. На руках колдуна — прижатый к отцовской груди ребенок, единственный его сын, родившийся и выживший в многолетних скитаниях; глаза вождя и семилетнего мальчика, глаза всех мужчин и женщин устремлены к светилам.
Как долго добирались магорда до этих мест, ведомые звездами, лунами, криками птиц, знаками на деревьях, голосами богов и медведей! И вот неведомая страна расстилается перед ними лугом, заросшим кипреем и девясилом, лесом, кишащим зайцами, рысями и волками, и небом, по которому между травою и звездами бесшумно летают совы, да, спасаясь от летучих мышей, мечутся ночные бабочки.
Со всех сторон до усталых людей доносится прохладный запах воды. Вода здесь повсюду: в опасных торфяных ямах и стоячих болотах, вода бьет в лесу ключами и отражает луну в бесконечных лесных озерах. Сотни, тысячи желтых лун качаются в ручьях, ручейках и реках, и самая близкая из лун, видимых отсюда, с холма, — та, что плывет по темной реке, неторопливо несущей свои воды с востока на запад.
— Орлога… — бормочет колдун, опуская глаза и показывая пальцем на реку. — Орлога-ахэ алирра…
Но сын вождя и все остальные люди смотрят по-прежнему вверх: туда, где рыжие звезды, то наплывая одна на другую, то рассыпаясь, новые и новые образуют узоры.
И только колдун, опустивший глаза к отражениям лун, знает: дикая эта страна не сразу примет пришельцев, три раза магорда будут обмазывать глиной свои жилища, три раза выходящий из леса огонь оставит на их месте золу и пепел.
Три раза магорда обмазывали глиной свои жилища, три раза выходивший из леса огонь оставлял на их месте золу и пепел. Три раза вождь племени Волк, припадая к земле и обливая ее слезами, бормотал не понятные никому молитвы. Наконец, живущий в теле вождя бог Мохту направил его к священному дубу.
Они проговорили всю ночь: живущий в человеческом теле Мохту и живущий внутри дерева лесной повелитель Прран, — и никто не слышал их разговора, лишь пролетела на своих мягких крыльях летучая мышь, лишь приглушенно, раскачивая луну, под холмом шумела река Орлога, да однажды в полоске лунного света показалась из леса морда медведицы, — показалась и снова слилась с окружающей чернотой…
Луна, древнее солнце мертвых, роняя зеленоватый свет на лицо колдуна, по шее сползала вниз, к висящему на груди открытому с двух сторон мешочку; оттуда тянулось до пояса двуострое лезвие.
На груди вождя висел Меч Мохту — магическое, от отца к сыну передаваемое оружие. Когда-то этим оружием молодой еще бог магордского племени сражался со стаями драконов и лун, насылаемых богиней-звездой Тайвогой, — сражался и в жестоких битвах одолевал их.
Она и сейчас, разбитая, но не покоренная гордая утренняя звезда Тайвога, всплыла над лесом; тут же лазоревым отражением загорелась в реке. Деревья разом зашевелились; вздыхая чуть слышно, потянулись к звезде ветвями. Старый могучий дуб заскрипел долгим тяжелым скрипом и еще ниже склонил свои ветки над Волком, который бормотал что-то в глубоком экстазе, закрыв глаза и прижавшись щекой к стволу, да иногда, точно безумный, зубами вгрызаясь в кору священного дерева.
Волк вздрогнул, открыл глаза и посмотрел на луну. Луна по краю неба сползала к верхушкам деревьев; где-то слышался стрекот кузнечика, крики жаб и лягушек. Прогоняя с поляны ночь, вылетел и захлебнулся туманом ветер, и в светлеющем понемногу лесу, уже не спящем, но еще и не скинувшем дремы, тутнула три раза неизвестная птица.
С рассветом вождь вернулся домой.
В углу, у бревен стены, на сваленных в кучу медвежьих и лисьих шкурах, лежал, смешно посапывая во сне, семилетний Волчонок. У костра, разложенного в углублении земляного пола, валялись глиняные игрушки: конь с двумя головами, танцующая богиня и шестикрылый дракон. Здесь же кучкой лежало любимое лакомство мальчика: земляника и лесные орехи. По всему дому пучками были развешаны травы, от них исходил чуть горьковатый запах.
Наклонившись над сыном, Волк долго всматривался, словно впервые разглядывая черты маленького лица. Затем дотронулся до плеча ребенка, шепнул что-то на ухо. Волчонок тут же открыл серые, как у отца, глаза; щурясь от света пламени, приподнялся на остром локте.
…Теперь они направлялись к дубу вдвоем: отец, не оборачиваясь, шел впереди, за ним семенил Волчонок. Застрявшая над лесом заря бросала к ногам идущих оранжевый отблеск.
Река Орлога была закрыта туманом; когда ветерок отогнал от берега его клубящийся полог, вода, показавшись на миг, вздрогнула в тихом плеске. Волчонок не разглядел, но угадал значение звука: острозубая щука, должно быть, врезалась в стайку линей. Возле воды, в лозняке, гнездились нырки и чибисы, прятались от людей чирки. По воде плыли белые утки, над ними стаями вились ласточки. Дрозды, вороны и воробьи облепили склоненную над водой плакучую иву.
А дуб уже вырастал перед ними глыбой. Там, на холме, вместо уплывающей мглы поднималось над деревом глухое безрадостное чириканье проснувшихся птиц.
На поляне было почти светло, и только в густой, спутанной кроне дуба, на шершавых его ветвях, висел еще не тронутый утром мрак.
Волк упал перед деревом наземь; лежал с минуту, плача и бормоча, царапая землю пальцами. Потом вскочил, схватил за руку с любопытством глядевшего на него сына и повалил на землю. Ладонью закрыв Волчонку глаза, вытащил бронзовый Меч.
Моргнув ослепительно ярко, погасла между деревьями утренняя звезда Тайвога…
У самых корней дуба уже была вырыта неглубокая яма. Волк опустил в нее убитого сына так, чтобы корень дерева касался кровоточащей раны. Закопав труп, долго стоял, прислонившись к мощному, трещинами и болячками усыпанному стволу. В однообразной мелодии, слетавшей с губ вождя, оживали и ползли на заросшие лесом горы медленные седоголовые волны.
Над поляной расправляло зеленые крылья утро. Призрачным белым драконом ворочался на расходящихся спицах света дым. Закрывала и вновь распахивала желтые, в черных пятнышках, крылья вспорхнувшая с ветки бабочка…
Темные, бегущие по дощечкам знаки причудливые образовывали узоры. В нижнем углу пихтовой ветхой дощечки несколько последних, завершающих этот рассказ палочек соединялись в узор магордского солнца с двумя закрытыми уголками: в символ лета, уже перешагнувшего через самые жаркие свои дни и подошедшего к последней трети.
Глава третья. Записка
Август в сорок первом году выдался на редкость душным. Раскаленной сковородой висело в проулках солнце. Люди прятались от жары по хатам, наглухо закрывали ставни. Хоронились в спасительной тени верб скочевавшие к речке телята.
Только в конце месяца, в четверг, желто-голубое, без единого облачка небо начало темнеть, густо наливаться чернилами. Из-за леса выплыла пузатая туча. На кремнистую сухую землю упали первые капли, и в побелевшем воздухе запахло близкой грозой.
Зося Шейнис вышла на крыльцо, щурясь от яркого солнца.
Всю ночь шел, не переставая, грозовой дождь; предваряя гром, падали в дрожащие окна отсветы молний. Небо успокоилось только с рассветом, и земля еще была влажной. Холодно зеленели по двору лужи. В воздухе пьянящая разливалась свежесть.
В доме еще все спали, только Ирка успела убежать куда-то, да из покосившейся будки уборной вышла Рахиль, одна из подселенной в июле семьи Шифринских. Всю ночь, не давая заснуть, на пару с грозой орал ее трехмесячный ребенок, и под глазами Рахили набухли синие полукружья. Рахиль отвернулась. Прошла, даже не поздоровавшись.
Возле недостроенного, заколоченного зачем-то сарая широко растеклась голубая от отраженного в ней неба лужа; тут же, в луже, валялось ведро. Зося, стараясь не наступать в воду, дотянулась до ведра, выплеснула набравшуюся внутрь грязь, вышла на улицу.
До почерневшего, единственного в местечке колодца без журавля шагов пятьсот. По пустой улице разгоняет дремотную влагу ветер. От соседнего частокола, не замеченный Зосей, отделился человек, двинулся следом за ней.
