Мануэла Гретковская - Парижское таро
— Грамотная, стало быть.
— Габриэль? Классическое образование: греческий, латынь, в совершенстве немецкий и английский. Ей уже за семьдесят, но она продолжает писать, последняя ее книга — о некрофилии. Просто бестселлер.
Мадам Габриэль Виттоп скорее напоминала мужчину в расцвете сил. Черные, коротко стриженные волосы, свободный пиджак. В пользу ее женственности говорили яркий макияж и огромные клипсы. Жан взирал на нее с обожанием. Мадам Виттоп повествовала о крайних проявлениях любви, об усталости бытия, о своей подруге, для которой самым волнующим переживанием в жизни стала мастурбация в морге. Подруга уже умерла. Смерть есть ритуал. Габриэль тяжело пережила кончину отца, а также гибель друга — его убили гитлеровцы, — но по-настоящему ее потрясла только смерть собаки.
— Габриэль, как ты относишься к зоофилии? — поинтересовался Жан, усмотрев в трауре по собаке проявление истинных чувств.
— Если это доставляет животному удовольствие, почему бы и нет, но я знаю по собственному опыту, что обычно для животных это неприятно.
Жан болтал с мадам Виттоп, а я просматривала «Некрофилию», изданную Раше. После нескольких страниц откровенных описаний меня замутило.
— Не хотелось бы мне оказаться на месте вашей любовницы, — заметила я, возвращая ей книгу.
— Женщины меня не интересуют, — заверила Габриэль. — Мир женщин прекрасен, но скучен. Они подчиняются лишь инстинкту. Поэтому мужчина может передать женщине семя со словами, что любит ее, — и она его понимает, поскольку в этот момент оба они движимы инстинктом. Однако передать этим прелестным идиоткам хотя бы зародыш мысли практически невозможно. Мозг женщины никак не связан с ее эрогенными зонами.
Следовало как-то прореагировать, но когда так устаешь, то перестаешь быть мужчиной или женщиной, ты уже просто измученный человек. Впрочем, даже если в моем мозгу и произошли бы весьма замедленные мыслительные реакции и если бы они и проявились слюноотделением возмущения, это не имело бы никакого смысла: Габриэль как раз сменила тему разговора.
— Что за девушка разговаривает с Жаном?
К Жану — уж явно не к нам — подсела Шарлотта, одна из его подружек. Мы познакомились на какой-то вечеринке, но вряд ли она меня запомнила, поскольку была пьяна в стельку.
— Эта исхудавшая блондинка с черными кругами под глазами — одна из двух официальных любовниц Жана, — прошептала я Габриэли.
— Она не худая, я бы скорее сказала — эфемерная и хищная, — оценила та Шарлотту.
— Хищная, как пулярка. Истерия самки и вульгарный невроз, — выдала я краткий психологический портрет Шарлотты.
— Чем она занимается? — продолжала допрос Габриэль.
— Занимается? Это не в ее стиле. Шарлотта возбуждает, возбуждает своим беспомощным творчеством, второсортной эзотерикой — она, видите ли, пишет книгу о таро. Во Францию вернулась перед выпускными школьными экзаменами, отец француз, мать полька.
Шарлотта перестала нашептывать Жану на ухо сладкие глупости. Поглаживая его ладонь, она обернулась к нам.
— Что у тебя с Жаном? — деловито спросила она меня.
Я хотела ответить: «Сто франков в неделю», — но тут вдруг Шарлотта усмотрела несуществующие узы между мной и Габриэлью.
— Слушай, — почти зашипела она от сдерживаемой ярости, — в нашей компании есть одно правило: никаких лесбиянок или педиков. Жан спит с Вероник, но ее приятель не гомосексуалист. Мой муж тоже, да и бой-френд его любовницы, насколько мне известно, мальчиками не интересуется. Ты поняла? — Шарлотта тряхнула головой в мою сторону, так что искусно «растрепанная» прическа скрыла лицо. — СПИД — не очень-то приятная болезнь, ясно?
— Успокойся, мы вместе учим польский, — успокаивал ее Жан. — Не сжимай так судорожно кулаки, ты блокируешь энергию. Расслабься, положись на интуицию, она мудрее разума.
— Еще одно слово об интуиции и энергии, и я врежу тебе по лбу бутылкой. — Шарлотта, похоже, не шутила, так что Жан напрасно старался со своими энергетическими волнами. Он смотрел на нее, полностью, казалось, сконцентрированный в бесконечных точках своих зрачков.
— С меня хватит, ясно? Вам ясно? — Шарлотта решила поделиться своими откровениями с нами обеими. — Вчера у меня был день рождения, я решила отпраздновать его с Мишелем, моим приятелем по тем временам, когда мы вместе хипповали. Мы прекрасно понимаем друг друга, настроены на одну волну. Поужинали в китайском ресторане, пошли к нему — жена уехала куда-то в провинцию. Легли в украшенной пентаграммами и сатанинскими печатями спальне. Мишель увлекается эзотерическими знаниями и черной магией, иначе говоря, светом Об, дополняющим мои изыскания в Ор. Мы проболтали полночи, ощущая, как постепенно сливаемся в единое целое. И совсем уже было слились, когда ему вдруг вспомнилась супруга. В постели стало тесно. Сначала любимая жена, потом дети, которых пока нет, но которых может родить Мишелю только жена — женщина его жизни. К рассвету дело, пожалуй, дошло бы до внуков и правнуков. Мишель счел, что отвратительно себя чувствует, и он предложил мне то, чем могут одарить друг друга лишь идентичные создания. Жена ему не идентична, их объединяет принцип coegsistentia oppositorum.[7] Мишель хотел передать непосредственно из своего ануса в мой лишенную энергетики, переваренную материю. Я должна была вобрать ее в себя, словно свечку, принять последнюю частицу энергии и удалить ее после растворения, добившись эффекта, подобного Черной фазе алхимического процесса. Однако ничего не вышло — ни из идеи, ни из Мишеля. Уже засыпая, я почувствовала, что он начинает совокупляться — не со мной, а с моим анусом. Естественно, я не могла на это пойти, ведь содомия — грех.
При слове «грех» Габриэль оживилась. Старческой ладонью она ободряюще похлопала рыдающую Шарлотту по гибкой спине:
— Деточка, только некрофилия — победа над смертью.
— Ханжи, — принялась плакаться Шарлотта. — Трусы, подлецы, лелеют дома теплые мещанские п…, а потом для поправки имиджа бросаются в андерграунд, сатанизм, магию. Клоуны, вырядившиеся чернокнижниками, всё под соусом серьезности и недоговоренности, ведь достаточно хоть одну мысль довести до конца, как немедленно раскроется весь ее глубочайший идиотизм.
— Так-так, очень интересно. — Габриэль вынула блокнот. — Любовь ради любви, то есть любовь чистая, не запятнанная зачатием, есть содомия. Чистая любовь… Чистое искусство, искусство ради искусства, следовательно, также содомия, только интеллектуальная. И в самом деле — Оскар Уайльд был содомитом.
— Дорогая, попробуй осознать, что… — принялся уговаривать любовницу Жан, поглаживая ее дрожащие руки.
— Заткнись! Когда я осознаю, что воздух — это газ, тут же начинаю задыхаться.
Шарлотта была безутешна. Помочь мог только продуманный экспромт.
— Ты родилась под знаком огня. — Я заглянула ей в глаза.
— Точно, откуда ты знаешь?
— Ты вся горишь. — Я попыталась под столиком положить ей руку на колено. — Я родилась под знаком воздуха. Огонь невозможен без воздуха, воздух же в огне сгорает, — продолжала я почти тоном искусительницы, — мы нужны друг другу, Шарлотта, ты не можешь не чувствовать этого. — Я откинула с ее лица прядь. — У тебя красивые глаза, не ярмарочно голубые, как у большинства блондинок, а искристо-серые, словно Природа не посмела нарушить их сияние красками.
— Не валяй дурака, ты ведь не бисексуалка. — Жан пытался отвлечь меня от внимавшей каждому слову девушки.
— А почему бы и нет? Потому что я учу тебя польскому? Наши сорок пять минут уже закончились, с твоего разрешения я ухожу с Шарлоттой.
— А я? — жалобно удивился Жан.
— А ты… ты пойдешь с трупом. — Я указала пальцем на заскучавшую Габриэль, листавшую книгу. — Пошли. — Я подтолкнула Шарлотту к выходу. Сделав несколько шагов, она прислонилась к стойке и выжидательно поглядела на Жана.
— Солнышко, его больше нет. — Я притянула ее к себе. — Боже, как ты чудесно пахнешь… твои руки, прекраснейший запах женщины, второй, третий день после месячных, тончайшая ваниль. Шарлотта, ты не можешь исчезнуть, ведь я охватываю ладонями твои плечи, вижу твою грудь, ощущаю под длинным шелковым платьем вкус ванили. Солнышко, ты должна мне помочь и пройти со мной до конца, до точки в конце предложения.
— Мне негде жить, и у меня нет денег. — Михал тщательно исполнял весь кофейный ритуал: сначала разворачиваешь сахар, затем на мгновение замираешь над темной поверхностью чашки, опускаешь туда ложечку, бросаешь в кофе цветной фантик. — Бумажку потом можно пососать — когда допьешь кофе. Мне негде жить.
— Где же ты живешь и на что? — Я бросила в кофе сахар прямо в обертке.
— Я живу со стиральной машиной. Один знакомый переделал туалет в прачечную. Там нет окна, помещается только спальник и стиральная машина, больше ничего, никаких проблем. Но каникулы заканчиваются, возвращаются жильцы, придется переезжать. Нельзя оставаться даже на ночь, потому что после двадцати двух ноль-ноль — льготный тариф на электричество, и соседи приходят стирать. Я люблю свою стиральную машину, она дарит мне тепло, покой, свет. Порой мне кажется, что это почти живое существо, например, самка Будды.
