Су Тун - Рис
– Бедняжка, – под нос протянула Чжи Юнь.
Немного помявшись, она подошла к незнакомцу.
– Устроил сраженье, – хихикнув, Чжи Юнь протянула тарелку У Лун’у. – На, лопай быстрей и ступай. Тебе знать бы пора: попрошайкам не место в лабазе.
У Лун вскинул голову, глянул в тарелку и резким движением выбил объедки на землю:
– Имел я ваш драный лабаз! Вот, гляди: попрошайка я вам или нет.
Чжи Юнь замерла у ворот, одурело взирая на белую россыпь вчерашнего риса. Придя понемногу в себя, она деланно прыснула:
– Хи! А мы гордые. Прям настоящий мужик. Ну не съел, и не надо. Плевать!
Покупатели поворотили к воротам недвижные скучные лица.
– Чжи Юнь, а ну топай сюда! – застучала по стойке Ци Юнь. – Хватит там пред людьми рисоваться.
– А я виновата? – Чжи Юнь поспешила обратно в лабаз. – Пожалела вот: жалкий, голодный. Кто ж знал, что такая зараза? Ну, времечко: все как собаки сейчас, лишь бы руку кормящую цапнуть. Как тяжко быть доброй.
Выстроившись вереницей к весам, покупатели молча следили за маленькой драмой. Стиснув подмышками, бросив за плечи пустые мешки, они думали лишь о цене и о качестве риса. Вести о неурожае уже облетели всю улицу Каменщиков, и её обитатели с тысячью дум, отягчающих сердце, таскали в дома свои полные рисом мешки. В годину войны и упадка лабазы, сбывавшие рис, почитались «чертогами неба». «Багряным огнем разгорались дела» у владельца Большого Гуся.
Покупателей было без счета. Чжи Юнь пришлось встать за прилавок. Считая монеты – для этого дела у ней не хватало терпения и интереса – Чжи Юнь то и дело смотрела за двери лабаза. Вид грязной улицы был тем же самым – унылым и блеклым. Но незнакомец – единственный, кто привлекал ее взгляд, не успел отойти далеко. Он опять и опять попадался Чжи Юнь на глаза, бестолково слоняясь по улице, словно домашняя птица, бегущая прочь от ножа. Обликом жалкий и, можно сказать, отвратительный он пробуждал в ней сумятицу чувств. Молодое лицо и холодный блеск глаз произвели на Чжи Юнь впечатление.
После полудня крытая трепаной тканью повозка[5] остановилась у входа в лабаз. Источавшая приторный дух благовоний – щеки, покрытые инеем пудры; губы, натертые алой помадой; брови, как тонкие черные нити – Чжи Юнь не спеша взобралась в экипаж.
– Куда ехать изволите, старшая барышня?
– Будто не знаешь, – Чжи Юнь нервно топнула ножкой. – Быстрей побежал. Опоздаю, гроша не дождешься.
Из окон лабазов и лавок, с обеих сторон окаймляющих улицу Каменщиков, повысовывались любопытные лица. Соседи уже догадались, Чжи Юнь – заурядное дело для старшей сестры из лабаза Большого Гуся – покатила на званый обед к досточтимому Лю. Уже несколько лет, как она, утверждала молва, превратилась в его содержанку. Частенько Чжи Юнь покидала в повозке лабаз на глазах у работников лавок, но как и когда возвращалась, не видел никто. Похоже, Чжи Юнь возвращалась домой очень поздно. Или же не возвращалась совсем.
В особняк досточтимого Лю, где в тот вечер – изрядный сюрприз для Чжи Юнь – намечался прием в честь каких-то пекинских торговцев, набилась несметная прорва гостей, большей частью Чжи Юнь неизвестных. Достойнейший Лю – наконец-то! – явился из сада, усевшись в компании важного вида персон во главе основного стола.
– Ну-ка дайте пройти! – то и дело толкая толпившихся в зале людей, Чжи Юнь было пробилась к нему.
– Господин наказал, что сегодня присутствие барышни возле него неуместно, – вдруг зашипел преградивший дорогу слуга.
Обомлев, потерявшись, Чжи Юнь, наконец осознав что к чему, наградила слугу ненавидящий взглядом:
– Подумаешь, счастье с ним рядом сидеть. Кто вообще собирался с ним рядом сидеть?
Повалившись на стол – дали знать о себе иноземные красные вина – Чжи Юнь во весь голос просила отправить ее восвояси. Сидевшие рядом девицы шептались, пытаясь взять в толк, кто она и откуда.
– С лабаза, что рисом торгует, девчонка, – промолвил вдруг кто-то.
Чжи Юнь, схватив палочки[6], забарабанила ими по блюдечку с уксусом:
– Хоть бы и так, болтунишки! Да что бы вы все без лабаза-то делали? Жрали дерьмо или ветром питались?
Сраженные бурным потоком несдержанных слов, гости переглянулись.
– Скучища, – Чжи Юнь, приподнявшись, с презрительной миной окинула залу. – Заранее б знала, вообще бы сюда не пришла.
У железных ворот Крепыш резался в карты с людьми из Портовой Братвы.
– Ты до дому меня проводи, – приказала Чжи Юнь, потрепав его за воротник.
– Ты чего? Не останешься ночь провести?
– Кто тут с кем должен ночь провести? – чертыхнувшись, Чжи Юнь приложила его кулаком. – Да я рот твой собачий порву. Чтоб повозку поймал и мамулю до дома доставил. Какая сегодня я грустная.
Спрыгнув с повозки – на улице Каменщиков уже было темно и безлюдно – Чжи Юнь обернулась, сказав Крепышу:
– Передай господину, что знать я его не желаю.
– Нет, так не пойдет, – рассмеялся Крепыш. – Может ты досточтимого Лю не боишься, а я вот его опасаюсь. Не стану я глупости передавать.
Чжи Юнь фыркнула носом:
– Его кто заставил меня целый вечер «на солнце сушить»? Не терплю над собою подобное.
Прямо у входа в лабаз кто-то спал, словно гусеница завернувшись в потрепанный ком одеяла. Одна лишь копна перепутанных сальных волос выбивалась наружу. Чжи Юнь пнула кокон ногой. Человек встрепенулся. Его приоткрывшиеся на мгновенье глаза оглядели ночной небосвод и тотчас же сомкнулись под тяжестью сна. Это он. Он вернулся. Ей очень хотелось бы знать, чего ради он крутится возле лабаза.
– Кто это? – заерзал в повозке Крепыш. – Мне прогнать его?
– Пусть себе спит, – перепрыгнув потрепанный кокон, Чжи Юнь приоткрыла скрипучую дверь. – Попрошайки такие все жалкие. Этот особенно.
Только забрезжит рассвет, а хозяин лабаза уже совершает сложившийся годы назад ритуал: выйти с кашлем из спальни, чтоб вылить под стену мочу из ночного горшка; доплестись через внутренний двор до торгового зала; спустить темно-красные ставни, сложив их стопой у ворот; водрузить, расторопно орудуя длинным шестом, потемневшую вывеску. Он иногда, ненароком взглянув на знак «рис», подмечал, что и черная краска бледнеет, и на посеревшем от времени белом холсте появляются новые дырочки. Что тут поделаешь: ветер и дождь – хозяин старался не думать о знаменьях бед и упадка – надо бы вывесить новую.
Третий день кряду у входа в лабаз по утрам спал какой-то бродяга.
Усевшись на грязных ступеньках, У Лун одурело взирал на укрытую утренней дымкою улицу Каменщиков. За спиной вдруг послышался шорох. У Лун оглянулся. Красные ставни спускались одна за другой. В открывавшихся темных проемах мелькал ярко-синий с холодной искрою халат. В нос ударил густой аромат, подстегнув полусонную душу. В далеком краю, на чужой стороне только теплый дух риса был чем-то родным и знакомым.
– Что дрыхнеть тут каждую ночь?
Помотав головою, У Лун посмотрел на хозяина заспанным взглядом.
– Вон, видишь из ткани навес? От дождя укрывает, – хозяин ткнул пальцем в лавчонку напротив. – Так шел бы туда.
– А мне нравится здесь: рисом пахнет, – У Лун, приподнявшись, стал быстро сворачивать свой грязный кокон. – Я здесь только сплю, ничего не украл.
– Я не говорил, что украл, – сдвинул брови хозяин. – Ты сам-то откуда?
– Селение Кленов и Ив. Далеко: восемьсот ли[7] пути. Городские не знают.
– Я знаю. Как был помоложе, зерно в тех краях закупал. Ну а ты чего поле забросил? Какого рожна вы все в город как осы слетаетесь?
– Там наводненье: поля затопило. Не в город, так с голоду дохнуть.
– А в городе сладкая жизнь? Нынче время такое – живот и погибель от Неба. Любой человек больше жизни своей не хозяин. В деревне ли в городе – всюду прожить нелегко.
Хозяин, вздохнув, отвернулся. Сметая в корзину рассыпанный по полу рис, он опять с головой погрузился в тяжелые думы.
– Хозяин, работники вам не нужны?
Туговатый на ухо старик, распрямившись, увидел, как в дверь осторожно пролезла башка с перепутанными, в желтоватой золе волосами.
– Ты мне в работники что ли?
– Хозяин, возьмите, – уставившись в пол, сжав сведенною кистью косяк, У Лун хрипло бубнил очень низким причудливым тоном. – Я сильный, всё делать могу. Я ведь в школу ходил, знаков тьму различаю.
– В лабазе и так два работника. Рук мне хватает, – хозяин измерил У Лун’а глазами. – С деньгами беда. Все доходы, какие ни есть, проедаем.
