Никита Немыгин - Под юбками Марианны
Я видел Галину на фотографии и потому знал, чего ждать. Но я не верю фотографиям. Они лгут, даже если там изображен действительно тот человек, что вам нужен. Все равно на деле окажется что-нибудь другое: либо талия шире, либо рост выше, то голос будет слишком низок или слишком высок… Я не люблю стоять с глупым видом и искать лицо с фотографии, когда в реальности все совсем другое.
Ко мне подошла девушка. На ней были темные очки, которые закрывали пол-лица. Рядом с ней возник неоново-синий горб чемодана.
— Даниил?
— Да, добрый день.
Она безапелляционно вручила мне свой багаж, и я покорно покатил его по перрону, прокладывая путь в сторону метро меж суетящейся толпы.
Дойдя до ступеней под землю, Галина остановилась:
— Уже? Не, пойдем выпьем чего-нибудь. — Она посмотрела на часы. — Мне торопиться некуда. Ты знаешь здесь что-нибудь поблизости? — с этими словами Галина, совершенно не интересуясь моим ответом, решительно повернулась на каблуках и отправилась в сторону наземного выхода. Череда кафе, отделенная от здания вокзала проезжей частью, уже светилась добрыми и чуточку мечтательными огнями.
Мы уселись на улице в одном из них. Затухающее солнце искрилось на стеклах припаркованных машин.
Была осень, начало учебного года.
Первым делом оказалось, что Галя никогда даже не знала лично моего знакомого. Тот делал одолжение какому-то своему однокашнику, которого и попросила Галина. Мне было приятно, что сеть людей, которым я нужен, уже охватывает не только моих знакомых. Хотелось прийти на помощь каждому, кто бы ни попросил.
Моя новая знакомая закончила филологический факультет в Москве. Училась ни так ни сяк, прилежно, вдумчиво, но без рвения, не вкладывая души в то, чем хотелось заниматься. Многие подружки пропадали в клубах, бесстыдно водили своих ухажеров за нос, были заняты поиском мужей или богатых спонсоров. Галиной натуре это было противно. Родители приучили ее все делать самой и гордиться своей самостоятельностью. «Зарабатывай все только своим трудом», «не завись от мужчин» — эти мантры она заучила с детства, а когда было одиноко — с чувством внутренней гордости повторяла их. При этих мыслях спина выпрямлялась, мысли становились яснее и проще.
Ей порою даже мерзко бывало встречать своих бывших товарок и просто случайных знакомых, если она знала, что они, по ее мнению, вели себя «нечестно». И тут же, бывало, вместе с ними ревела от обиды и неверности чужих мужчин. Конечно, круг знакомых постепенно сужался. Старшие подруги по факультету заканчивали и уезжали либо выходили замуж и совсем пропадали из виду, из одногодок были интересны всего две-три девушки, а с новыми Галина не сходилась.
Так она и жила пять лет. Зачем она поступила на филологический факультет, она уже давным-давно позабыла, а новых идей, куда пойти и что делать со своей жизнью, у нее не появилось. Хотелось сделать что-то, что оставило бы след в сердцах окружающих, в жизни страны: что-то значительное, может быть даже героическое. Она ждала. При мыслях этих сердце Галины сжималось, дыхание перехватывало, и вот оно, казалось, скоро придет, то, ради чего она готовила себя всю жизнь до той минуты… но время шло, а ничего значительного на ум так и не приходило. Напротив, голова была занята все больше мелочными вещами, всплывающими в суматохе: как прожить на зарплату, как сдать сессию. Первый иностранный язык у Галины был немецкий, хотя и в то время она уже с горем пополам понимала по-английски и по-французски, — одним словом, самый обычный набор языков у русских во Франции. Закончив вуз в Москве, она в тот же год уехала нянечкой в Нюрнберг, где и прожила год у какой-то семьи.
Она немедленно поняла, что иметь филологическое образование в чужой стране равносильно тому, что не иметь никакого. Пока была нянечкой, она подтянула немецкий и записалась в университет в Штутгарте. За время учебы там Галина овладела французским в достаточной степени, чтобы переехать во Францию: сначала — в Лилль, а потом — в Париж. Когда она рассказывала, она любила шутить, что путь до Парижа занял у нее три года и три шага. Здесь уже намечено жилье — съемная квартира за пределами Парижа, в Леваллуа, с друзьями по Лиллю и Германии.
Почти всю эту информацию Галина передала мне прямо там — в кафе перед Северным вокзалом. Я с удовольствием расспрашивал ее, а она открыто и честно отвечала. В ее рассказе не было ни самолюбования, ни горечи, а только факты — как будто она зачитывала наизусть чью-то биографию на уроке в школе. Моя новая знакомая не выдала своих эмоций ни нервным тереблением пальцев, ни частотой дыхания. Как я немедленно понял, она поведала всю свою жизнь вовсе не потому, что вдруг доверилась мне, — а просто в силу того, что было нечего скрывать: ее история была обыкновенна для нашей молодежи за границей, Галина не стеснялась этого. Да я и сам начал засыпать над ее рассказом на полпути: слышал подобные раз десять.
То время, пока моя собеседница была за границей, всеми ее занятиями, желаниями и планами руководила одна большая цель — остаться в Европе, ни в коем случае не уезжать. Галина подходила к делу последовательно: штудировала языки, преодолевая замкнутый характер, искала и поддерживала неинтересные, но нужные контакты.
Сказать, что она не любила Россию, было бы слишком резко. Вовсе нет. Она любила свою страну, тем паче что она была вдалеке, а любить на расстоянии проще. Она любила заграницу? Тоже нет. К «духу единой Европы» она относилась скептически. Буржуазным представлением о счастье вроде «муж — дом — машина — дети» тоже не могла похвастаться. Просто в какой-то момент на родине было проще уехать, отложить начало взрослой жизни на «потом». А «потом» стало страшно возвращаться назад — ведь нужно было вернуться к тому же этапу, как после вуза, то есть — сделать шаг назад.
Я сразу понял это: ведь отчасти и я был таким же. Такие люди, как мы, бесполезны дома и ноем, что нас никто не понял, а после уезжаем и за границей тоже бесполезны и ноем, что мы никому не нужны. Нельзя сказать, что эти стенания лишены оснований.
Пока мы сидели и болтали, солнце зашло. Зажглись огни, люди засновали черными тенями. Бутылка вина подходила к концу. Последние полчаса я чувствовал, как ручеек разговора все чаще начинает сохнуть. С каждым новым вопросом я думал — о чем мы будем говорить дальше? Наконец мы совсем умолкли. Настала пора прощаться.
Галина поежилась, возбужденно улыбаясь. С романтическим видом на лице огляделась вокруг, запрокинула голову в ночную темноту и взволнованно прошептала:
— Эх, Париж!
Мы допили остатки, поднялись со стульев и расстались: за ней кто-то приехал на машине.
Я понимал ее. Вспомнил свой приезд.
Вечер был также тепел и свеж. Солнце начало заходить еще по дороге от аэропорта: переходя от желтого к оранжевому, во всей красе еще самой ранней осени, закат над парижскими крышами заворожил меня.
Автобус из аэропорта оставил меня у Майоттских ворот. Последние красноватые лучи заходящего солнца озарили верхние этажи небоскреба передо мной и пропали. Яркий предзакатный свет уступил место мягким сумеркам. Дышать было легко, и словно бы воздух сам с удовольствием наполнял легкие и поднимал от земли.
Я позвонил в службу, которая предоставляла мне стипендию.
— Оставайтесь на месте, такси за вами немедленно приедет. Ни в коем случае не уходите, если мы вас не найдем, то это будет ка-та-строфа.
Мужчина в трубке так и сказал раздельно по слогам: «ка-та-строфа», как будто от этого зависела его личная судьба. Я подумал, что он немного преувеличивает, но говорить вслух этого не стал. Вместо этого вышел из телефонной кабинки, поставил вещи рядом и стал ждать такси.
Люди вокруг меня спешили в разные стороны: обычные люди с обычными проблемами. Казалось, что только мой вечер — особенный, что только у меня начинается новая жизнь.
Одним словом, самые банальные вещи запоминаются лучше всего.
Весь первый год Галиной жизни в Париже мы часто встречались, пили, танцевали, выходили в свет. Галина не любила «выходить», но, под напором моих уговоров, иногда соглашалась. Нам было удобно друг с другом: мы свободно флиртовали с другими, кидались в чужие пьяные объятия. Под влиянием зеленого змия Галина скидывала свои обычно несколько ханжеские привычки, была весела, даже безрассудна. Однако стоило ей перебрать — и сказка заканчивалась. Галина несла вульгарную чушь, истошно вопила, томно закатывала глаза и вскоре засыпала на ближайшем стуле. Тогда уже в дело вступал я и отвозил ее к себе.
Но вдруг я заметил, что мы стали ближе. При встрече мы чуть крепче, чем обычно, обнимались и чуть дольше задерживали щеки при поцелуе, я говорил ей много комплиментов и перестал материться в ее присутствии, стало как-то неудобно быть с другими на вечеринках. Это произошло само собой, наши отношения стали нежнее. Мы чаще стали бывать наедине: ходили в театры, музеи, гуляли по улицам, устраивали пикники в парках. Только вдвоем. Наши отношения того периода нельзя было назвать романтическими. Мы словно давали друг другу наши чувства в залог нашего спокойствия. Мы ни разу не спали вместе: для Галины это был слишком важный шаг.
