Борис Хазанов - Страх
И я почувствовал, что роковой момент наступил: от меня ждут тех слов, которые я должен произнести во что бы то ни стало, или я буду презрен до конца дней моих; все, что говорилось до этой минуты, все эти ненужные вопросы и ответы – все это было лишь предисловием, формальностью. Вот она, решающая минута, другой такой не представится. При этой мысли мое сердце забилось, как сумасшедшее: я почувствовал, как в груди у меня с чудовищной быстротой и ловкостью подскакивает и бьет в голову резиновый шар, наполненный ртутью.
Краешком глаза я видел платье Светланы – гладкую, натянутую ткань, слегка волнуемую ее дыханием; здесь, рядом, почти угадывалась под тонкой одеждой ее грудь – я отвел взгляд. Мне захотелось убежать, мучительно подмывало спохватиться, вскочить – вокзал, поезд, больная тетка! Убежать и где-нибудь в одиночестве, на свободе предаться вновь мечтам о моей невысказанной любви. С чувством человека, впервые в жизни собирающегося прыгать с парашютом, красный как рак, я уже отворил уста, чтобы пролепетать: "Знаешь, Света… я уже давно… хотел тебе сказать…" Тут я почувствовал, что не в силах сделать это, и дрожащими руками, суровым мужским жестом извлек из кармана папиросы и начал закуривать. Горелка была выключена, а я, худо ли, хорошо ли, получил отсрочку.
Мы наблюдали за старухой уборщицей, которая медленно двигалась мимо нас, шаркая по песку обломком метлы. Ее подол мотался возле противоположной скамейки, на которой сидел очень старый еврей и безостановочно жевал провалившимся ртом.
Ганс Фаллада пришел мне на помощь. Я спросил, читала ли она эту книжку. Не читала?
Я дезертировал. Мне даже показалось, что на лице Светланы мелькнуло разочарование. И я заключил сам с собой такое соглашение: вот расскажу, а потом…
В самом начале войны в Берлине жил один краснодеревщик. Человек тихий, незаметный и ни во что не вмешивавшийся. Однажды он получил известие, что его сын солдат убит во Франции. И вот этот человек, никогда не интересовавшийся политикой, затеял странное и опасное предприятие: он купил нитяные перчатки и, надев их, с большим старанием печатными буквами написал открытку с пропагандой против Гитлера. С тех пор каждое воскресенье он писал такие открытки.
Каждое воскресенье он развозил свои открытки по городу, оставлял их в подъездах домов или бросал в почтовые ящики. Он представлял себе, какое они возбудят брожение в умах, как их будут передавать из рук в руки, рассказывать о них друзьям.
А в это время чиновник, занимавшийся делом Невидимки, аккуратно втыкал флажки на большой карте города, отмечая места, где были подобраны открытки. За два года их набралось несколько сотен, и все они, сложенные стопкой, лежали на столе у комиссара. Полиции не пришлось их разыскивать: люди сами несли их в гестапо, едва успев пробежать глазами первую строчку. И постепенно весь город покрылся флажками, и кольцо их сжималось вокруг улицы, на которой не было найдено ни одной открытки. На этой улице жил Невидимка…
"Ах! – воскликнула вдруг Светлана.- Кажется, я забыла ключи!"
Я осекся. Она нервно рылась в сумочке.
"Слава Богу! Здесь…"
Обескураженный, я молчал. Ждал, что она хотя бы окликнет меня, спросит, что было дальше. Она не спросила. Какие-то иные заботы занимали ее. Не было ни малейшей попытки вдуматься в то, о чем я рассказывал; книга и жизнь -для нее это были вещи, разделенные тысячами верст.
Снова воцарилось безмолвие. Светлана встала. "Ну что ж…" -произнесла она нерешительно.
У меня упало сердце. Она уходит -всему конец. Слюнтяй, тряпка!
"П-подожди,- вырвалось у меня.- Ты спешишь?"
"Нет, но…"
"Постой. Слушай-ка… Может, пойдем ко мне?" – сказал я с внезапным вдохновением.
Она слегка подняла брови. Я бросился уговаривать ее – жалким, молящим, почти плачущим голосом. Упомянул робко, что дома никого нет.
И вот мы стали сходить со ступеней – монах-первопечатник смотрел нам вслед с пьедестала, старый еврей исчез. В этом шествии мне почудилось что-то заговорщическое; опустив ресницы, она шла рядом со мной, воздушное платье трепетало вокруг ее ног. С неба струилось на нас расплавленное олово, стоял июль 1948 года – безумное, смертоносное лето.
Мне предстоит описать странное приключение, которое может показаться неправдоподобным. Имею в виду не то. что произошло с нами, но самого себя, постыдные чувства, которые испытал я при первой встрече с безглазым роком. Я оставляю свой рассказ без комментариев, предоставляя каждому судить о нем с высоты – или из низин – собственного житейского опыта.
Словно на крыльях, полетел я на кухню вскипятить чай и вымыть замызганные тарелки. В квартире не было ни души. В кухне на столе лежала записка: "Леня, звонила тетя Дуся, велела передать маме…" Я швырнул ее в ведро.
Но когда я вернулся, оказалось, что она по-прежнему стоит у окна, устремив неподвижный взгляд в белое небо. Сердится на себя. Жалеет, что пришла! Я окликнул ее; она медленно, с видимым трудом повернула ко мне голову.
И тут я, можно сказать, вынырнул из тумана грез. Упал с облаков.
"Что с тобой,- пролепетал я.- Света?"
Ее лицо было залито слезами.
"Что случилось?"
Она молчала. Сбитый с толку, я топтался на пороге и чувствовал себя виноватым – но в чем?
"А?"
"Ничего".
Тряхнув головой, она подошла к столу, вытерла глаза, высморкалась, щелкнула сумочкой. Села. Я терялся в догадках. Машинально я смотрел, как она оправила платье на коленках.
"Леня,- сказала она.- Мне нужно тебе кое-что сказать".
Теперь было слышно, как в конце переулка гудел автомобиль. Где-то ворковал радиоприемник. Внезапная мысль пронзила меня. Она беременна. У нее связь с киноартистом; родители ни о чем не подозревают. Вот зачем я ей понадобился. Она решила открыться мне!
Вместо этого она сказала:
"Леня, у нас несчастье. Дело в том, что мой отец арестован".
Стало тихо, так тихо, что звон крови в сонных артериях был подобен грохоту водопада. И вот без звука и скрипа открылась дверь, за дверью стояла белая змея. Голова ее была точно изваяна из алебастра, а глаз у нее не было.
Мы молча смотрели друг на друга.
"Почему ты стоишь? Садись".
Я пробормотал:
"У меня чайник на кухне".
"Не надо чайник. Сядь".
Мало-помалу звуки мира стали возвращаться ко мне. Автомобиль по-прежнему сигналил. Шофер сошел с ума!
"Вот так история,- сказал я.-И когда?"
"Две недели назад".
"А… за что?"
Она пожала плечами.
"Откуда я знаю. Неизвестно!"
"Но ведь…- я замялся. – Должна же быть какая-то причина".
"Какая причина? – сказала она зло.- Он не вор и не грабитель".
"Да, да, конечно".
Я кивал головой, стараясь собраться с мыслями. Разумеется, это было известно нам с детства. Слова привычные, как "Широка страна моя родная", тотчас всплыли в памяти. Но, Боже мой, как все это было далеко от нас! А теперь – здесь, рядом?
Я обернулся: дверь была закрыта. Но змея была тут. она стояла за дверью.
"Понимаешь,- проговорила задумчиво Светлана,- у меня было такое чувство, будто я проснулась случайно. Будто меня оторвали от важного дела, а то, что тут происходит, все ерунда, пустяки".
"А они?" – спросил я.
"Они-то не спали. У них свет горел. Потом слышу – отец говорит: "Это за мной". А у меня в голове все та же дурацкая идея: когда они наконец потушат лампу? Вдруг звонок, и сразу же начали колотить в дверь. Видимо, это уже второй раз звонили, в первый раз я не слыхала. Папа выходит в коридор, он был уже одет, и спрашивает: "Кто там?" А они отвечают: "Проверка паспортов". Понимаешь, у меня из головы не идут его слова: "Это за мной". Выходит, он ждал?"
"Ну, а дальше?"
"Дальше – вошли двое. Кот и Лиса…"
"Кто?" – спросил я.
"Кот и лиса,-повторила Светлана. – Ты что, забыл? В масках, с громадными пистолетами, расширяющимися на концах. В болотной тине, х-ха-ха?" Ни с того, ни с сего ее начал душить смех.
Она ослабела. Мы сидели рядом, я что-то говорил ей, обнимал ее за узенькие плечи, и долго-долго в пустой комнате, пронизанной пыльным лучом солнца, звучали наши тихие голоса. Она рассказывала мне о себе, о маме, о давнем детстве, о любимых игрушках, о днях рождения, и все это казалось мне бесконечно важным, дорогим и прекрасным. Никогда еще я не любил ее так неясно и благоговейно. Стыд, скованность, неуклюжесть – все развеялось, стена, стоявшая между нами, рухнула; наши души были открыты друг другу. В этом одиночестве вдвоем, среди враждебного и жестокого мира, мы чувствовали себя бесконечно близкими, мы были не товарищами, нет, и не влюбленными, мы были осиротелыми детьми, сестрицей Аленушкой и братцем Иванушкой, в темном лесу, на берегу ручья.
В кухне громко сердился чайник.
"Иди, выключи,- сказала она.- Он весь выкипит".
"Не пойду. Пускай".
"Иди. Потом возвращайся ко мне".
Я вернулся и сел возле нее, но что-то мешало мне снова привлечь ее к себе. Она положила мне голову на плечо, и некоторое время мы сидели молча.
