Марина Ахмедова - Петька
— А вдруг они лопнут? — подумала я про резинки в Петькиной голове, перекатывая пальцами в кармане подаренный птице стеклянный шарик.
Я очень хорошо помню свое детство, и подоконнику, на котором я сейчас сижу, тяжело, но он широкий.
Изо дня в день мы продолжали хоронить разных насекомых, но птицы нам больше не попадались. У деревнях колышков в ряд растянулись могильные гальки. Мы плакали, сидя у колышков, подсыхающих на весеннем солнце, и продолжили бы плакать, если бы тетя Галя не узнала, во что мы играем в ее палисаднике, и не разнесла ногой с потрескавшейся пяткой наше тайное кладбище.
На следующий день я подарила Петьке яйцо. Принесла его в палисадник в кармане, вместе со стеклянным шариком. Из кармана я вынула только яйцо, оно было еще холодным.
— Где ты его взяла? — спросил Петька.
— Из холодильника.
— Из замерзшего яйца птенец не вылупится.
— Мы его согреем, и он отмерзнет, — сказала я, и Петька мне поверил.
Мы завернули яйцо в вату, и ждали, когда из него вылупиться птенец, чтобы повторить все сначала.
— Надо следить за яйцом, — говорил Петька, — когда птенец захочет вылупиться, он клюнет скорлупу, проделает в ней маленькую дырочку, и тогда надо будет ее всю разломать, чтобы помочь ему выбраться. Потом мы постучим пальцем по полу, и научим его клевать пшено.
— А потом похороним, — говорила я.
По очереди мы дышали на яйцо. Когда тетя Галя узнала, во что мы играем, она сварила наше яйцо, и мы с Петькой съели его пополам — ему белок, мне желток.
Я не могу вспомнить, как мы там оказались. Сижу на своем подоконнике, хотя теперь еще не лето, и вспоминаю, но не помню ничего — по какой дороге мы туда шли и зачем. Дома из красного кирпича еще гудели недостроенные. Деревья начали зеленеть. Мы стояли в маленькой комнате, возле обтянутого красным ящика и любопытно заглядывали в него. Тетя Галя качала головой, ее взбитые вверх волосы сочувственно кивали. Петька ел булку, крошки сыпались с его клетчатого пальто на пол. Полы я помню — деревянные, покрытые коричневой краской. Но не могу сказать, где это было — в одном из белых домов, которые собирались снести, а их жильцов переселить в красные, кирпичные, или где-то в другом месте.
— Она зашла, вот так ахнула — Ах! — упала на кровать и сказала «Мама, я умираю»… — проговорила женщина, которой я теперь тоже не помню, ведь мне было семь.
Тетя Галя снова посочувствовала — кивнула высокой прической.
— Да-да-да… Да-да-да, — кивала тетя Галя.
— Да-да-да, — и поджимала губы.
Она их поджимала всегда — ей было больно стоять на растрескавшихся пятках. Она так много в тот день кивала, что ее волосы рассыпались, и оказались не такими длинными и пышными, как я думала. Одна шпилька упала на пол, но тетя Галя не стала за ней наклоняться. Она вынула из волос остальные, зажала их в зубах и снова заколола волосы, с силой втыкая их в голову и от этого морщась. Я подумала, что можно поднять валявшуюся шпильку и загнать ее целиком в трещину на тети Галиной пятке. Такие глубокие трещины на ней были.
Мы придвинулись плотнее к ящику, когда в маленькую комнату зашло еще несколько человек. Я посмотрела на женщину, лежащую в нем. На ней было тонкое синее пальто, серые ботинки на шнурках с тупыми носами. Ноги лежали в растопырку, носки ботинок целились в разные стороны, как будто женщина хотела шагнуть и к тем, кто стоял справа, и к тем — кто слева. Цветной шелковый платок, затягивал узлом подбородок. Сквозь тонкую голубу кожу лица просвечивали кости скул и черный кончик подбородка.
Я подумала, неужели можно умереть, просто сказав — «Ах!»? Не падая к корням дерева мимо бельевой веревки, не перестав двигаться в закупоренной банке? Правда что ли, достаточно придти, упасть на кровать и сказать — «Мама, я умираю»?
Петька накрошил булкой прямо в гроб, на ноги в толстых капроновых чулках коричневого цвета, из которых все равно просвечивала синева. Тетя Галя протянула руку, чтобы смахнуть с ног женщины крошки, но быстро отдернула ее, обхватила Петьку рукой и прижала его головой к своему выпуклому животу. Петька смотрел из-под очков вспотевшими глазами.
И тогда же я еще подумала — зачем люди приглашают так много других, смотреть на своих мертвецов? Когда мы с Петькой хоронили в палисаднике, наши слезы видела только жена дядьки Витьки из-за занавески. Мы не выставляли свое горе в растопыренных ботинках напоказ.
— Синяя тетя придет за тобой, ты на нее накрошил, — сказала я Петьке.
Петька уронил булку и заплакал. Я вынула из кармана стеклянный шарик и незаметно бросила его в ящик. Когда мы ушли, на полу после нас остались булка и шпилька. С тех пор мы больше никого не хоронили.
Когда началось лето, фонтан так и не заработал. Я пугала Петьку синей тетей, хотя сама боялась ее. Однажды я проснулась посреди ночи, открыла глаза, и мне показалась, что она стоит передо мной и глядит на меня сквозь стеклянный шарик. С той ночи я начала пугать Петьку еще сильней. Я и синюю тетю могла бы сделать отрицательным персонажем, но она умерла раньше, чем успела причинить вред Петьке.
Мы шли по горячему асфальту. Тонким слоем он покрывал мост над путями. Асфальт нагрелся на солнце, вонял, можно было подумать, его только что положили, и он не успел схватиться. Но заасфальтировали мост давно, еще до моего приезда в этот город. Подошва резиновых сланцев быстро нагрелась. Моя белая, привыкшая к сугробам кожа, краснела под низким солнцем. Ремешок сланцев стер кожу между пальцами.
— В соленой воде все заживет, — говорил дядя Саша, Петькин отец, труся по пяти минутам моста в легких брюках и желтой майке.
Дядю Сашу я часто видела еще в первые дни знакомства с Петькой. Вечером он возвращался в погонах и фуражке, заходил в грязно-белый дом, и скоро выходил из него в синем шерстяном костюме, с пакетиком картофельных очисток в руках. Вместе с ним мы шли в сарай кормить кроликов, бросали очистки сквозь прутья клеток и спорили, чей белый кролик — мой или Петькин.
Дядя Саша разулся и пошел по мосту босиком.
— Пятки быстро привыкают к горячему, — говорил он. — Если не бояться, то скоро они покроются толстой корочкой и перестанут чувствовать жар.
Дяди Сашины пятки были гладкими, без корочки и без трещин, может быть, поэтому он много улыбался и никогда не поджимал губы.
Я обернулась. Стройка доросла до четырех этажей — с высоты ее было хорошо видно, но не слышно — грохотали составы под нами. Дойдя до середины моста, мы с Петькой взялись за железные перила и ходили вместе с мостом вверх-вниз, вверх-вниз, а потом пошли дальше — к морю.
Мы спустились с моста и двинулись вдоль путей. И солнце казалось мне очень близким, низким, неприветливым. По другую сторону путей заканчивался парк рядами высоких акаций, и уже слышался шум прибоя.
— Шлепайте, шлепайте… — слышалось мне в нем.
И мы шлепали дальше в сланцах-шлепках, беря левее.
— Шелестите, шелестите… — казалось, говорил прибой.
Акации шелестели листьями, а мы тонули в этом сплош-шном ш-шуме ш-шипящих.
Вышли к зеленому пятаку, на котором тесно росли невысокие деревья и кустарники. Вдоль него тянулась узкая железная труба. Дядя Саша подошел к ней, погладил нагретый металл ладонью, нащупал затычку и вынул ее из маленькой дырки. Из трубы ударила изогнутая струя. Дядя Саша подставил рот и хватал глотки. Много-много глотков.
— Пресная, — сказал он, отрываясь от струи, и махнул нам.
Струя была пресной и теплой. Я подставила под нее ногу с разодранной кожей. Дядя Саша вернул затычку на место. До моря было рукой подать. Я вытянула руку к горизонту и сощурилась. Я достала до моря. Погладила кончиками пальцев белых барашек на его краю. Дотягиваться я научилась еще в другом городе. Отходила подальше от большого сугроба, щурилась и тянула руку вверх. Так мне казалось, что я трогаю его верхушку. Я и Петьку научила дотягиваться до моря.
Петька вытянул руку вперед, сощурился под очками, пошевелил пальцами.
— Оптический обман, — серьезно сказал он, и я шлепнула его по руке.
Начался песок.
— Шлепайте, шлепайте…
Две лагуны на берегу растянулись большими выемками, заполненными черно-синей водой. И даже по цвету можно было понять, что вода в них густая, застойная, давно умершая.
Дядя Саша шагал гладкими пятками по песку. Я сняла сланцы, песок обжигал. Снова обулась и побежала за Петькой к волне, загребая ногами песок.
Волна подтянулась к берегу, лизнула мои ноги пеной, и я засмеялась. Петька прыгал по кромке волны, его ноги оставляли две глубокие ямки в мокром песке, но приходила другая волна и слизывала их.
— Шалят шелковые барашки! — закричала я, выделяя во всех словах букву «ш».
— Шелковые барашки шалят! — повторил за мной Петька, но море унесло его голос.
— Барашки! — крикнула я еще раз, мой голос тоже улетел куда-то за горизонт.
