Антонио Редол - Яма слепых
— Или н-нет?!
Он имел привычку тянуть слово «нет» и тут же резко поворачивать голову, давая себе тем самым возможность додумать то, что должно последовать за сказанным.
Сейчас он беседовал с землевладельцами, которых пригласил сразу же после похорон, — «нам нужно обменяться впечатлениями», — и беседовал именно в том зале, который предназначался для подобных встреч. Он прекрасно понимал, что каждый разговор требовал определенной обстановки. А здесь, в этом зале, он получал удовольствие от движений своей высокой, стройной и сильной фигуры и звучания своего низкого, размеренного, все время меняющего тональность голоса. Всех он усадил на стулья, а себе взял кресло с подлокотниками, сознательно поставив его в конце длинного стола так, чтобы идущий из окна свет не бил ему в лицо, однако вскоре он с кресла встал. Так ему проще было владеть вниманием собравшихся. Здесь, в зале, все дышало умеренностью.
На самой длинной стене, где на уровне груди шли три окна, в темных и широких рамах висели портреты его отца и деда, и тут же, над маленьким бюро с точеными ножками, было оставлено место для портрета самого Диого Релваса, который повесят здесь после его смерти, повесят точно посередине. Разумеется, он уже предупредил о том своих детей. На противоположной стене не было ничего, кроме двух лошадиных голов: одна — гнедого, на котором ездил Дон Педро [Дон Педро (1798-1834) — имеется в виду Педро IV, король Португалии, он же Педро I Освободитель, император Бразилии, он же граф Браганский, который боролся против захватившего власть в Португалии и объявившего себя абсолютным монархом Дона Мигела (1802-1866) и его сторонников, мигелистов.] во времена либеральных войн, публично дарованная Релвасу за верность идеям, другая — белого, бело-фарфорового, который принадлежал Дону Мигелу — Михаилу Архангелу времен Вила-Франкада) [так были названы контрреволюционные события 1823 г., в результате которых конституционный режим был отменен и восстановлен абсолютизм.]. Этот белый конь был потихоньку выведен из конюшен Релвасов в одну из ночей, которую абсолютный монарх проводил неподалеку от их имения, и отец Диого, униженный, но кипевший от злобы, в знак покаяния вынужден был привести коня в стан вооруженных дубинками мигелистов, которые еще накануне, окружив его помещичий дом, угрожали ему.
После пережитого позора Жоан де Менезес Релвас никогда больше не занимался политикой. И две набальзамированные лошадиные головы стали символом слов, которыми он напутствовал сына: «В нашем доме никто не должен заниматься политикой… Даже когда на карту поставлена жизнь. Политика — только для политиков… Тебе хорошо известно, что такое публичная женщина. Так вот, мужчины в политике уподобляются публичным женщинам. Понимаешь?! — И добавил: — Однако это совсем не значит, что среди политиков у нас не должно быть друзей… Наоборот, как друзья, они особенно ценны. Тебе хорошо понятна разница?!»
Да, Диого Релвасу урок пошел на пользу, вот потому-то он сейчас и собрал здесь землевладельцев Рибатежо, которых мелочные соблазны могли сбить с толку в такой тяжкий час.
А две висящие лошадиные головы как бы говорили, что в табунах семьи Релвасов всегда достанет жеребцов и кобыл для португальских королей и что Релвасы служат короне, не интересуясь тем, какая партия у власти. И совершенно ясно: теперь Релвасам надлежало выбирать между одинаково влиятельными прогрессистами и возрожденцами весьма и весьма осторожно, дабы «благородный институт земледелия» не пал жертвой мести и преследований.
Сеньоры Алдебарана вверяли себя четырем ветрам, что дули на их землях в Рибатежо и Алентежо, дубовые рощи которых (Монте-де-Сор), посевные поля (Эстремос и Куба) и виноградники (Борба) [Название земель, расположенных в округе Бежа на юге Португалии.] приносили большие доходы дому Релвасов.
Однако в кругу семьи Релвасы особенно гордились доходами, которые шли из Испании. О том говорила висевшая в глубине зала свирепая и надменная голова черного быка. Победивший во многих кровавых схватках бык Землетрясение с прямыми и острыми, как два кинжала в руках алжирца, рогами покрыл славой имя хозяина и его тавро, убив на корриде в Севилье пять лошадей и отправив в больницу двух матадоров и трех бандерильеро, несмотря на двенадцать уколов железной пики.
Матадор, убивший этого быка, а затем и его собратьев, сразу, как только Землетрясение вырвался на арену, испугался за свою жизнь. И столько страху он натерпелся, что сам себе пообещал отрезать косичку, даже если Пресвятая дева будет умолять его снова надеть сверкающий наряд матадора. Диого Релвас любил рассказывать следующее: «Когда матадора спросили, почему он такой бледный и задумчивый, он, будучи большим весельчаком и шутником — черт побери, таковы, как правило, севильцы, — ответил: „Vengo de la guerra, hombre*. И какой войны!…“ [Я иду с войны (исп.).]
Вот и для Диого Релваса последняя неделя тоже была неделей войны, не принимать участие в которой он никак не мог, разве только отрезав косичку земледельца и мужчины. Мужчины, который достоин этого звания. В себя Диого Релвас верил. Но вот в других?! За Алентежо он не боялся: индустрия не имела и не будет иметь никаких притязаний на эти земли. В этом он уверен!
— Новости вам хорошо известны? — спросил он твердо. Четверо землевладельцев ждали, что последует за вопросом.
Но хозяин Алдебарана уже думал об овдовевшей дочери. Он знал, что Эмилия Аделаиде ждет его. И именно для того, чтобы показать ей, что Релвасов не должна парализовать даже смерть близкого человека, он и решил не откладывать и сегодня же обменяться мнениями по всем волнующим его вопросам с теми, кого пригласил. Заложив руки за спину, он прохаживался под чучелом головы быка Землетрясение, выжидая, что кто-нибудь заговорит.
— Ну, сеньоры! — крикнул он, подойдя к своему креслу. И ударил по столу рукой: — Новости известны… Надеюсь, что известны… Или н-нет?
Присутствовавшие переглянулись. Молчание Диого Релвас оценил как выражение их враждебности. Видимо, они вот-вот начнут обвинять друг друга в случившемся.
Тут раздался чей-то слабый, хнычущий голос, потом кто-то попросил говорить громче, чтобы было слышно всем. И опять воцарилась тишина, нарушаемая разве что жужжанием мухи.
— Зе Ботто, повторите, что вы сказали, прошу вас. Мы здесь собрались, чтобы помочь друг другу, помочь, — драматически подчеркнул Релвас. Я должен нагнать страху на этих мерзавцев. — Ведь мы будем тут же раз-да-вле-ны, если не сумеем противостоять. И безжалостно раздавлены. Настал серьезный момент… да, можно оказать, началась война, настоящая война, которая способна положить конец нашей независимости.
«Здорово тебя задело», — подумал Зе Ботто.
Хозяин дома подошел к другому землевладельцу и тронул его за плечо, как бы подбадривая того раскрыть рот.
— Мне мало что известно… Вроде… Вообще-то мне известно все то, что и другим, коль скоро я не посвящен в секреты политических и финансовых воротил.
— И все же говорите, говорите… — настаивал Релвас.
— Знаю, что все бросились в банки и страховые общества, знаю, что все, кто смог, нашли своему золоту и серебру надежное место, — ответил человек с пробивающимися на щеках бакенбардами и маленькими, беспокойно снующими глазками, взгляд которых искал поддержки у собеседников, пока его толстые, ярко-красные губы с трудом цедили слова. Он расставлял руки, точно хотел удержать ход событий, потом медленным круговым движением соединял их, поворачивая кверху ладонями, — так обычно держат какую-нибудь вещь. Его полное тело с трудом умещалось на стуле и, казалось, приросло к нему. Пожимая плечами, он вроде бы старался освободиться от посторонней силы, подчинявшей его себе.
— И что вы обо всем этом думаете, Зе Ботто? Говорите, говорите, — настаивал Релвас, зажигая стоящие на столе в подсвечнике свечи, а про себя думал: Посмотрим-ка в лицо этим субъектам.
Прикрывая глазки, точно их слепил свет, Зе Ботто внимательно следил за его движениями и искоса поглядывал на озабоченные лица других землевладельцев, приглашенных хозяином Алдебарана. Так вот что думал он, вот что думали все об этой катастрофе! Да, здорово им досталось, очень здорово! Их использовали, а потом дали под зад коленкой!
— Послушайте, Диого! Я совсем не самоубийца, хоть это сейчас и в моде, не самоубийца, потому что считаю, что наша жизнь в божьих руках…
— Мы, Зе Ботто, — вмешался Фортунато Ролин, ударив по столу кулаком, — пришли сюда не для бесед о смерти, так что оставьте бога в покое и выкладывайте свои карты. Давайте, давайте!
Зе Ботто зло передернул плечами, но, так как ему не понравился брошенный на него взгляд Ролина — а он знал его способность к словесным дуэлям, одна из которых могла незамедлительно последовать в присутствии всех, — снял маску гнева с лица:
