Андрей Шляхов - Москва на перекрестках судеб. Путеводитель от знаменитостей, которые были провинциалами
— Несчастье, под Орлом страшное крушение, почтовый поезд провалился под землю. Прощайте.
И пока он жал всем руки, я сорвал с вешалки шапку и пальто, по пути схватил со стула у двери какую-то бутылку запасного вина и, незамеченный, исчез».
На лихаче домчался до Курского вокзала!
«Вокзальными задворками» пробрался к специальному поезду с двумя вагонами третьего класса впереди и тремя зеркальными «министерскими» сзади!
Вскочил на подножку одного из «министерских» вагонов, дверь которого по-свойски (чужих ведь нет и не предвидится) была не заперта, и нырнул прямо в уборную!
Снял с себя пояс из сыромятной кожи и намертво привернул им ручку двери!
Так всю дорогу в уборной и просидел. Когда отмалчивался, а когда и грозно начальственно рычал и недовольно спрашивал: «Кто там?».
Поистине легок на подъем и сообразителен был репортер Гиляровский.
Двести девяносто шестая верста от Москвы… Место трагедии… Место без названия…
— Как называется ближайшая деревня? — спросил Гиляровский.
— Кукуевка, — ответили ему, и он телеграфировал в редакцию о катастрофе под деревней Кукуевка:
«Огромный глубокий овраг пересекает узкая, сажень до двадцати вышины насыпь полотна дороги, прорванная на большом пространстве, заваленная обломками вагонов. На том и другом краю образовавшейся пропасти полувисят готовые рухнуть разбитые вагоны. На дне насыпи была узкая, аршина в полтора диаметром, чугунная труба — причина катастрофы. Страшный ночной ливень 29 июня 1882 года, давший море воды, вырвал эту трубу, вымыл землю и образовал огромную подземную пещеру в насыпи, в глубину которой и рухнул поезд… Два колена трубы, пудов по двести каждая, виднелись на дне долины в полуверсте от насыпи — такова была сила потока…
Оторвался паровоз и первый вагон, оторвались три вагона в хвосте, и вся средина поезда, разбитого вдребезги, так как машинист, во время крушения растерявшись, дал контрпар, разбивший вагоны, рухнула вместе с людьми на дно пещеры, где их и залило наплывшей жидкой глиной и засыпало землей, перемешанной тоже с обломками вагонов и трупами погибших людей».
Четырнадцать дней провел Владимир Алексеевич на месте катастрофы. Условия, в которых ему приходилось там обитать, можете представить самостоятельно. Никаких, прямо говоря, условий.
Четырнадцать дней посылал он как с нарочным, так и по телеграфу подробные сведения о каждом шаге работ по ликвидации последствий крушения. Все это печаталось в «Московском листке», который шел буквально нарасхват.
«Все другие газеты опоздали», — вспоминал Гиляровский. «На третий день ко мне приехал с деньгами от Н. И. Пастухова наш сотрудник А. М. Дмитриев, „Барон Галкин“.
— Телеграфируй о каждой мелочи, деньгами не стесняйся, — писал мне Н. И. Пастухов, и я честно исполнил его требование».
Четырнадцать дней! С восьмого июля, когда на месте крушения устроили электрическое освещение, Гиляровский присутствовал на работах не только днем, но и ночью!
«Я пропах весь трупным запахом и более полугода потом страдал галлюцинацией обоняния и окончательно не мог есть мясо».
После кукуевской катастрофы Владимир Гиляровский и получил известность как корреспондент.
Зловещая Хитровка, шумный Эрмитаж, «благоухающий» Охотный Ряд, степенная Рогожская слобода — не было места в Москве, где не побывал бы Гиляровский.
Он писал обо всем и обо всех. Писал живо и увлекательно. Менялись времена, менялись люди, сменился даже общественный строй — на смену «отживающему свое», «прогнившему» капитализму пришел социализм, а главный, основной, герой заметок и рассказов Гиляровского оставался прежним. Героем этим была Москва.
Город, давший неугомонному Владимиру Алексеевичу возможность прославиться. В 1926 году Гиляровский «вернет Москве долг» — напишет свою главную книгу «Москва и москвичи». Небольшой, в четыре тысячи, тираж разойдется мгновенно.
Репортерская слава обычно не переживает своего хозяина, такова уж специфика профессии. Не напиши Гиляровский столь проникновенную книгу о Москве, знали бы его в наше время только немногие из историков…
«Мы уже весело шагали по Басманной, совершенно безлюдной и тоже темной. Иногда натыкались на тумбы, занесенные мягким снегом. Еще площадь. Большой фонарь освещает над нами подобие окна с темными и непонятными фигурами.
— Это Разгуляй, а это дом колдуна Брюса, — пояснил Костя.
Так меня встретила в первый раз Москва в октябре 1873 года».
Михаил Нестеров
Лук сильных преломляется,
а немощные препоясываются силою.
Первая книга ЦарствСколько ни старайся, тебе до Нестерова далеко!
Эти слова сторож московского Училища живописи, ваяния и зодчества, располагавшегося на Мясницкой улице, говорил ученикам сего достойного заведения постоянно.
Хороший, должно быть, был сторож, добросовестный. Жаль только, что имя его не дошло до нас. Одна лишь фраза: «Сколько ни старайся, тебе до Нестерова далеко!»
— Какой ужас! Как непедагогично! — воскликнут современные педагоги. — Разве можно внушать ученикам пораженческие мысли?! Разве можно заведомо ограничивать их в развитии, да еще столь категоричным образом?! Да этот сторож, небось, и в живописи не разбирался толком, а ученикам на старте подрезал крылья! Бедные, бедные ученики! Вот она — изнанка самодержавной власти! Позор!
Поспешу успокоить всех, кто может взволноваться, и вообще — внесу ясность.
Нет, сторож в живописи не разбирался. В ваянии и зодчестве тоже.
Не его это дело — картины рассматривать и мнение выражать. Другие у сторожа задачи, и главная из них — чтобы порядок был! Основа основ любого учебного заведения. Да и не учебного тоже.
А за порядком сторож следил ревностно. Держался за место или еще по каким-то соображениям — этого нам уже не узнать. И всем шалунам говорил строго:
— Сколько ни старайся, тебе до Нестерова далеко!
Не о талантах живописных речь шла, а о способностях совсем иного толка.
Проказничать Михаил Васильевич Нестеров и впрямь был мастер. С самого детства. Шалун, баловник, озорник и вдобавок любитель рисовать. Причем рисовать на особицу — не так, как видится, а так, как мечтается. Реалист Нестеров всегда был противником натурализма.
— Для этого существует фотография, — мягко отвечал он своим критикам.
А чаще всего — вообще не отвечал, отмалчивался и продолжал рисовать так, как считал нужным.
Михаил Васильевич Нестеров родился в Уфе, девятнадцатого мая (по старому стилю) 1862 года.
А вот знаменитый художник Нестеров, автор «Святой Руси», «Свирели», «Девушки у пруда», родился в Москве.
На Мясницкой улице.
В том самом, уже известном нам Училище живописи, ваяния и зодчества.
Отец Михаила Нестерова, Василий Иванович Нестеров, был для своего времени человеком передовых взглядов. Можно даже сказать — оригиналом.
Имел Василий Иванович в Уфе большую торговлю мануфактурными и галантерейными товарами, но торговать особенно не любил и даже сына Мишу не понуждал продолжить фамильное дело. Более того — убедившись, что его сын и единственный наследник не имеет никакого интереса к коммерции, Василий Иванович и вовсе прикрыл свое торговое дело, отдавшись общественной деятельности — работе в качестве товарища директора в Уфимском общественном банке, одним из основателей которого он был сам.
Мечта у Василия Ивановича была другая — он видел своего сына инженером, а еще точнее — инженером-механиком. Поэтому и отправился Миша Нестеров после недолгого и бесславного пребывания в уфимской гимназии в Москву, где три года проучился в реальном училище К. П. Воскресенского.
Однако отцовской мечте не суждено было сбыться. Будущий инженер Нестеров был не в ладах с математикой, враждовал с иностранными языками, но зато очень дружил с рисованием. Весьма и весьма. Настолько, что директор училища Константин Павлович Воскресенский убедил Василия Ивановича Нестерова в том, что его единственному сыну лучше учиться живописи, а не инженерному делу.
А может быть, директору просто надоел неугомонный проказник, носивший громкую (и заслуженную) кличку «Пугачев», и он попросту решил «сплавить» его из училища? Так вот, деликатно и ненавязчиво. Кто его знает?
Но это и не важно.
Важно то, что в 1877 году Михаил Нестеров был принят в Училище живописи, ваяния и зодчества, или, как его еще называли — Московскую школу живописи. Так вот и родился тот самый известный нам художник Нестеров.
Душою этой школы был Василий Григорьевич Перов.
«Ему была одинаково доступна „высокая комедия“, как и проявления драматические. Его художественный кругозор был широк и разнообразен, — писал о Перове Нестеров. — Его большое сердце болело за всех и за вся. И мы знали, что можно и чего нельзя получить от нашего славного учителя. А он такой щедрой рукой расточал перед нами свой огромный опыт наблюдателя жизни. Все, кто знал Перова, не могли относиться к нему безразлично. Его надо было любить или не любить со всею пылкостью молодости, и мы, за редкими исключениями, его любили».
