Александр Айзенберг - Imperium
– Так ты пришел… Ну, есть этот человек?
– Божественный, мы оба припадаем к твоим лучезарным стопам, я и мой брат.
Как телята лижут, аж щекотно.
– Ну, ладно. Ты за дверью подожди… Я сам с твоим родственником поговорю… Давай, давай… Как тебя зовут, парень?
– Гай Гаргилий Гемон, божественный.
– Гай Гаргилий Гемон… Это хорошо… Сколько ты ему пообещал за должность управителя? Говори… Другого выхода нет, ты же знаешь. Пять тысяч?! Юпитер Великий! Вот аферюга! Значит так, давай эти пять штук сюда, и я тебе делаю это место… Четыре… пять тыс… сяч… Ну, будь здоров, Гай Гаргилий Гемон…
Старый воин – мудрый воин… Хе-хе… брат… Нет, парень, ищи себе другого брата, а это теперь мой брат!
Веспасиан подбежал к закрывшейся двери и успел-таки подслушать: – Грошовая побирушка!
Император вытер пот со лба и устало улыбнулся: «Вот гнусный александриец! Но сейчас я его нашел! X-ха! Дешевкой не рождаются, ею становятся… Как тогда орали в Александрии Титу, когда он объявил о снижении налогов?… „Мы его прощаем (меня!) Он просто не умеет быть цезарем“.
Цезарем… Там, в Александрии, привыкли к своим Птолемеям… Какая бы сволочь не была – лишь бы божественная… А у нас?… Тоже есть разные… Но только люди уже устали от всего этого. Как расцветет какой-нибудь очередной пустоцвет, так и наступил золотой век, так и пришло к нам любимое Богами солнце с какой-то особенной миссией… А жрать нечего… И что будет завтра тоже не знаешь… И все воинственные такие. Одному тебе, деревенщина, ничего такого не надо… Но пора уже порядку быть, в самом деле… И придется все-таки тащить на собственной спине обломки, как тогда на восстановлении Капитолия…
Веспасиан вспомнил тяжесть плит, как тянуло поясницу… непроизвольно потер то самое место короткими тяжелыми негнущимися пальцами.
Да, главное – это мир… Потом остальное… Чтобы не могли тебя прирезать в твоей постели так: просто потому, что кто-то захотел… Чтобы не было голода… Делаем потихоньку, делаем…
Император устал. Он уснул. Уснул сидя, как бывает со старыми людьми. Спал он, широко разинув рот. Слюна стекла по подбородку. Он спал и разговаривал с вороном. Тем самым. Вздорная птица прыгала и резким голосом кричала в самое ухо: «Ну, что? Хочешь быть богом? А? Нет? Станешь им, станешь! Вот так же вот, когда-нибудь уснешь… и навсегда. Навсегда! Навсегда!»…
Глухая, как и я иногда… Да, тогда точно почувствую, что становлюсь Богом… А не хотелось бы!… Богом… Придумывают же такое… Ах, ты, ворон… Что ж ты так хр-р… хр-ра-пишь… хр-р…
– Слушай, как здорово…
– Отлично.
– А ты знаешь, я – как пьяная. Немножко одурманивает.
– Ну! Ты устала. Ты устала, ты устала. Все! Выключаем, тушим свет, идем спать.
IV
На работе плохо… Кажется, я ее теряю… Теряю… Хе-хе. Ну, и что!… Вот, лучше выпью стаканчик…
– А-а, сынок… Поиграем? А, ты сам. Ну, давай… Давай-давай… Игрушка наша…
ДРАКА
День был жаркий. В Помпее шла избирательная компания. Борьба развернулась в основном между Клавдием и Марком Церринием Ватией. Должность эдила! Это не шуточки: полиция и снабжение города. Здесь нужен солидный человек. В принципе, граждане Помпеи ничего не имели против остальных кандидатов: одним энтузиастом больше, одним меньше… Дело хозяйское: пожалуйста, но что из этого? Ну, Везоний Прим голосует за Гнея Гельвия, как за достойного человека. Ну, и все понимают, что они оба больные на голову, этого у них не отнять, но это же их проблемы.
– А зачем нам чужие проблемы? – говорил своей команде Клавдий. Клавдий был популярен. Он мог даже при всех похлопать по плечу хлебопека Требия. Потом вытирал руки и говорил: «И ничего в этом нет особенного. Со мной можно просто. Я – демократ.» И шепотом для своих добавлял: «Это на греческом».
Марк Церриний Ватия не был демократом. Не было у него таких предков, как у Клавдия, и он не мог позволить себе роскоши не быть аристократом, и поэтому Марк не хлопал по плечу хлебопека Требия. Только временами он запирался в кабинете, доставал из сейфа набор шариков, жонглировал ими и вспоминал молодость… У него была великолепная эпирская собака. Настоящий молосс! Кто понимает, разумеется. Он занимался чревовещанием и гавкал за нее в нужный момент. Потом она подохла, и он купил ей новый поводок вместо старого. Этот поводок лежал в сейфе и, всякий раз открывая дверцу, Марк думал: «Зачем мне этот поводок» – и тер шею.
Потом его переманили в мимы. Но там Церринию не понравилось, и он решил попробовать играть в трагедиях. Когда труппа прогорела, Марк понял, что ему осталось заняться только политикой. Он имел римское гражданство, неплохо подвешенный язык и остатки актерской популярности. Если он говорил речь, в ней неизменно присутствовали следующие обороты: «великий римский народ», «на нас лежит великая миссия защиты порядка во всем мире», «это сфера наших интересов, и мы никому не позволим их нарушать», «римские боги – лучшие боги в мире – стопроцентные римские боги» – и при этом у него выступали слезы на глазах, надрывы в голосе были не хуже, чем у Эзопа в роли Ясона, когда он объясняет Медее, почему он должен с ней развестись и как ей от этого будет хорошо. Он бил себя в грудь и, потрясая выправкой легионера из театральной толпы, требовал поиграть мускулами, разбить и уничтожить варваров, а затем подарить им мир. Воинственен он был до чрезвычайности; в армии, правда, не был, ему помогли с грыжей, а призвать по возрасту его уже тоже не могли.
И Клавдий, и Марк Церриний Ватия были с благородной сединой. Клавдий чуть моложе. У Марка Церриния была здоровенная челюсть. За обоими стояли солидные люди, серьезные люди. Борьба была, конечно. Правда, бороться было не из-за чего. Выбирались два эдила: один – Клавдий, второй – Ватия. Но «Народу скучно, – говорили оба – каждый своей команде, – а чем-то он должен заниматься. Работают у нас рабы. Хлеб покушать, на гладиаторов посмотреть – это все пассивный отдых. Олимпиады у нас не привились. Пусть участвуют в выборах, пусть думают, что нужны их голоса».
Да, день жаркий. Именно сегодня в трактире «Выпьем по маленькой» все и должно было решиться. Вокруг него везде были наклеены, навешаны и нацарапаны на стенах избирательные призывы. Плакат цирюльников, которые желали «…иметь своим эдилом Марка Церриния». Рядом «торговцы фруктами единогласно поддерживают Голькония Приска», (Этот Приск говорил о любви к природе и зелени, и вот торговцы фруктами отдали ему свои голоса. Хороший человек, наверное. Жалко только, что все равно его не выберут). Дорогая, с бронзовыми буквами новинка-надпись не оставляла сомнений: «Носильщики, погонщики ослов, торговцы чесноком и другие рекомендуют своего кандидата в лице Клавдия». Какой-то аноним стыдливо нашкрябал гвоздиком на стенке: «Просим, чтобы вы сделали эдилом Требия. Предлага…» Возможно, поломался гвоздик. Стыдливости сопутствовала степенность: «Марка Церриния в эдилы повсюду предлагают усталые столяры-тележники вместе с Фабием и Кримием». Выборы, как известно, где-то дело семейное, с чем и соглашался краткий, зеленого цвета, плакат: «Марка Церриния в эдилы предлагают зеленщики, грузчики и Фавентин с семейством.»
Имена не всех избирателей звучали пристойно, но… Но – это же голоса… Игривая надпись: «Уличные дамы хотят Клавдия» налезла на соседнюю, накарябанную безграмотной рукой: «Ватию в эдилы придлагают варишки!» Надписи были сделаны на заборе частного владельца, и он отреагировал на это, в основном, спокойно: «кто вытащит отсюда гвозди, пусть засунет их себе… в глаза!»
Вообще, невзирая на выборы, жизнь шла своим чередом. Рядом с фразами политического содержания присутствовали обычные, типа: «Феликс с Фартунатой были здесь». Целые письма, почти трагические даже: «Вирпула своему Терцию: ты бессовестный!». Сообщения мемуарного порядка: «Беспрестанно Рестут обманывал многих девчонок!», «Мужа своего продавать я не хочу», и «Антиох провел здесь время со своей Цитерой». Здесь были даже опасные разоблачения: «Амилет Педания – вор». А рядом с ними, естественно, была реклама: «Лучший хлеб у Требия…»
И вот наступил торжественный момент. И Клавдий, и Церриний громко по очереди обещали новую колоннаду, новый форум и новый амфитеатр для боев гладиаторов. Им все время пытался помешать трактирщик Марцелл с клиентом. У них были сложные расчеты: «Трактирщик, сосчитаемся!… Ик!…»
– Вина у тебя был один секстарий, на один acс хлеба, на два асса закуски.
– Верно… Ик…
– И это верно.
– Сено для мула на два асса.
– Этот мул меня доконает…
К тому времени, когда они сосчитались, ситуация изменилась. Клавдий показывал пальцем на Церриния и кричал: «Он – сумасшедший» – и обзывал его маньяком и продавшимся загранице. Марк же держался за тогу, брызгался слюной и вопил, что Клавдий грызун, и он ему пять раз даст… Его заглушили Фавентин с семейством. Фавентин требовал дать в рыло… Тогда к президиуму ринулись с плакатом наперевес следующего содержания: «Просим, чтобы вы сделали эдилом Марка Церриния Ватию. Предлагают все старые кутилы. Написали Флор с Фруктом» два старых алконавта, а за ними все кутилы. «В морду ему, – ревел Амилиат Педания. Вирпула показывала Терцию на патруль, а тот со свиной ножкой в руке визжал: – В гробу я видал этих пустышек!», имея в виду, что те еще ни до чего не дослужились, судя по их знакам различий.
