Уве Тимм - Открытие колбасы «карри»
«Извиняюсь», — сказал он, потому что своей походной амуницией оттолкнул в сторону женщину, вставшую в очередь позади него.
«Ничего страшного», — ответила Лена Брюкер.
Она ушла домой сразу по окончании работы в продовольственном ведомстве — сняла рабочую одежду и, поскольку солнце временами все-таки выныривало из облаков, надела костюм. Прошлой весной Лена немного укоротила юбку. Ее ноги, как ей казалось, смотрелись еще вполне прилично, а года через три-четыре для такой юбки она уже будет старовата. Лена натерла ноги светло-коричневой краской под цвет чулок, тщательно размазав более темные места, и, стоя перед зеркалом, начертила сзади на икрах тонкую черную линию. Затем прошлась несколько раз перед зеркалом, пока не убедилась, что теперь ноги выглядят так, будто на них шелковые чулки. На Гросноймаркт пахло гарью и строительным раствором. Прошлой ночью в дом у Миллернских ворот попала бомба. Над горой обломков до сих пор поднимались струйки дыма. Кустики перед домом от нежданной жары зазеленели, а те, что росли слишком близко от горящих руин, засохли, какие-то ветки даже обуглились. Она прошла мимо кафе Хайнце, от которого уцелел лишь фасад. Рядом с входом на вывеске еще можно было прочитать: «Танцевать swing запрещено! Имперская палата культуры». Уже давно никто не убирает с тротуаров груды развалин. Бары давно закрыты, никаких тебе танцев и стриптизов. Запыхавшись от быстрой ходьбы, она подошла к кинотеатру Кнопфа; увидев длинную очередь, подумала, что, может, все-таки удастся попасть на сеанс, и встала позади солдата морской пехоты, юного боцмана.
Так Герман Бремер и Лена Брюкер, идя разными дорогами, оказались рядом друг с другом, и он толкнул ее своей поклажей, матросским рюкзаком с привязанной к нему скатанной серо-зеленой крапчатой плащ-палаткой. «Ничего страшного». Случай помог им завести разговор. Она покопалась в своем кошельке, и ненароком из него выскользнул ключ от входной двери. Он наклонился, она тоже, и они столкнулись лбами, не сильно, не больно, он лишь ощутил на своем лице ее волосы, мягкие, пушистые. Он протянул ей ключ. Что сразу приковало к себе ее внимание? Глаза? Нет-нет, веснушки на носу и русые волосы. Вполне мог годиться мне в сыновья. Но тогда, в свои двадцать четыре года, Бремер выглядел значительно моложе своих лет. Поначалу она даже подумала, что ему не больше девятнадцати, а может, и все двадцать. Очень симпатичный, худенький и голодный. Такой робкий и немного неуверенный, но взгляд открытый. О чем-то другом я тогда и не думала. В тот момент. Я рассказала ему о фильме, который видела на прошлой неделе, — «Это была ночь пленительного танца». Кинофильмы оставались единственным развлечением в городе, если только не выключали свет. Она поинтересовалась, к каким войскам он приписан. Спросила намеренно. Ежедневно слышала по радио и читала в газетах: тяжелые боевые единицы, боевые корабли, крейсеры-броненосцы, тяжелые крейсеры. Вот только от тяжелых боевых единиц, не говоря уже о «Принце Евгении», не осталось и следа. А легкие боевые единицы пока были — торпедные лодки, скоростные катера, корабли-тральщики. И еще подводные лодки.
Нет, последнее время он служил при штабе адмирала, в отделе навигационных карт. А прежде плавал на эскадренном миноносце, в 1940-м. Затоплен в Нарвике. Потом на торпедной лодке в канале Эрмель. А после нее — в сторожевой охране. В кино они сидели рядом на скрипучих стульях, было холодно. Она мерзла в своем костюме. Хроника недели: мимо жителей проезжают улыбающиеся немецкие солдаты, чтобы отразить атаку русских где-нибудь на Одере. Перед вторым фильмом, «Кольберг», тоже показывали фрагменты хроники. Гнейзенау и Неттельбек, Кристина Сёдербаум, «имперская утопленница»[1], смеется и плачет. Еще во время показа хроники — горящий Кольберг — снаружи раздался сигнал воздушной тревоги. В зале включили свет, он замигал и погас. Зрители теснились к двум выходам и бежали в направлении большого бомбоубежища на Реепер-бан. Но Лена не хотела укрываться в этом громадном бункере. Лучше уж спрятаться в каком-нибудь небольшом бомбоубежище. В один из таких больших бункеров недавно угодила бомба, разорвалась прямо перед дверью. Огненная волна прокатилась по всему помещению. После отбоя люди видели висевшие на лестницах тела, обугленные и маленькие, как куклы. Лена Брюкер бежала к жилому дому, следуя указанию белой стрелки: «Бомбоубежище»; Бремер не отставал от нее.
Ответственный по бомбоубежищу, пожилой мужчина с подергивающимся от нервного тика лицом, закрыл за ними стальную дверь. Лена Брюкер и Бремер примостились на скамье. Напротив них сидели жильцы дома, несколько стариков, трое детей и много женщин, рядом с ними стояли чемоданы и сумки, одеяла и пуховые перины укрывали их спины.
Все уставились на вошедшую пару. Видимо, решили, что это мать с сыном. Или любовники. Ответственный по бомбоубежищу, в стальной каске, не переставая жевал и тоже глядел на них. Что он подумал? Вот еще одна стареющая бабенка подцепила молодого парня. Ишь как прижались друг к другу. Юбка-то коротковата. Вон, ляжка оголилась. И без чулок, вместо них краска, которая стерлась в том месте, где она положила ногу на ногу: оно стало более светлым. Но это не проститутка и даже не одна из любительниц этого занятия. Видать, дела у нее идут скверно, даже очень скверно. Ведь одиноких женщин сколько угодно. Мужья остались лежать на поле боя или воевали. Женщины просто вешаются мужикам на шею. Страж бомбоубежища полез в карман пальто и вытащил кусочек черного хлеба. Он жевал и не сводил глаз с Лены Брюкер. Повсюду одни женщины, дети, старики. А тут вот оказался молодой парень, моряк. Сидят и шушукаются. Наверняка познакомились где-нибудь в гостях на танцах, официально-то ведь они запрещены. Больше никаких общественных увеселений, когда сражаются отцы и сыновья. И погибают. Каждые шесть секунд гибнет один немецкий солдат.
Но отдыхать нельзя запретить, как нельзя запретить радоваться жизни, смеяться, и именно теперь, когда так мало поводов для смеха. Страж бомбоубежища даже подался немного вперед, чтобы узнать, о чем они говорят. Но что он услышал? Пост управления, склад с картами, отдел навигационных карт. Бремер рассказывал ей шепотом о роли навигационных карт, которые, скатанные трубочкой или сложенные книжкой, должны быть пронумерованы и расставлены по алфавиту, чем он и занимался в Осло при штабе адмирала, он должен был сличать карты или заменять старые новыми.
И упаси тебя Бог что-нибудь перепутать! Потому что карты обязательно должны соответствовать истинным позициям; он наносил на карту места нахождения сторожевых кораблей и, что важнее всего, расположение минных полей при входе в гавань и вдоль фарватера. Иначе может произойти то, что случалось уже не раз: немецкие корабли напарывались на собственные мины. У него вовсе нет желания покрасоваться, но его работа действительно небесполезна, и вот теперь, после проведенного в Брауншвейге отпуска, вместо Осло его направляют в противотанковое соединение. «Понимаете, — говорил он, — я моряк». Она согласно кивнула. Он не сказал: «Я не умею воевать на земле, это чистое безумие». Он не сказал: «Они хотят в последнюю минуту просто бессмысленно загубить мою жизнь». Он не сказал этого не только потому, что был мужчиной, к тому же солдат не имел права произносить такое вслух, а потому, что неблагоразумно говорить подобные вещи тому, кого ты совсем не знаешь. Все еще были фольксгеноссен[2], соотечественники, которые могли донести за пораженческие мысли. Он, правда, не углядел на ее костюме партийного значка. Но в эти дни он встречал его все реже и реже. Его носили под пальто или прикрывали шалью.
Внезапно до них донеслось далекое глухое жужжание и разрыв где-то глубоко в земле. «Это в порту, — сказала Лена Брюкер. — Они бомбят убежище для подводных лодок». Далекий приглушенный отзвук взрывающихся бомб. Затем — совсем близко — еще взрыв, толчок, погасло аварийное освещение, еще толчок, земля содрогнулась, дом, бомбоубежище раскачивало, точно корабль в море. Кричали дети, Бремер тоже вскрикнул. Лена Брюкер обняла его за плечи. Бомба угодила где-то рядом, не в этот дом.
«На корабле хоть видишь самолеты и как падают бомбы, — сказал он словно оправдываясь, — а тут немного неожиданно».
«Но к этому привыкаешь», — сказала Лена и убрала руку с его плеч.
Страж бомбоубежища осветил фонариком стальную дверь. Луч света скользнул по сидевшим людям, укутанным в одеяла, казалось, их занесло снегом. С потолка, не переставая, сыпалась штукатурка и сеялась пыль.
Через час прозвучал отбой. Тем временем пошел мелкий спорый дождь. На улице, всего в нескольких метрах от дома, зияла громадная воронка, глубиной в три-четыре метра. Наискосок от нее горели крыша и верхний этаж какого-то дома. Женщины тащили из нижнего этажа кресло, одежду, напольные часы, вазы, на тротуаре уже стоял маленький круглый стол, на нем лежало тщательно сложенное постельное белье. В воздухе летали горящие обрывки гардин. Еще в Брауншвейге во время очередного налета бомбардировщиков Бремера удивило, что люди не кричали, не плакали, не воздевали к небу в отчаянии руки, казалось, они просто переезжают из дома, крыша которого занялась огнем, и выносят самые легкие вещи. Прохожие невозмутимо, нет, с полным безразличием проходили мимо. Какая-то старая женщина, сидела в кресле, будто в гостиной, вот только сидела она под дождем и с клеткой для птиц на коленях, в ней с отчаянным криком бился чиж, второй чиж лежал на дне клетки.
