Светлана Викарий - Вот моя деревня
Спрашивала она строго: с кем и когда? Приходилось сознаваться. Потом она привозила лекарства и производила процесс излечения. Кого таблетками кормила, а кого колола. Ручки у нее были пухлые, мягкие. И уколы не больные. Так она стала обладательницей тайн, большинство из которых было известно всей деревне. Но все делали вид, что вовсе не ведают о беде ближнего.
В тиши своего белого кабинета, она мечтала уйти от своей любимой и дорогой, но вечно поучающей матери, купить красную машину и быть себе хозяйкой. Но как это сделать? Зарплата маленькая, потребности большие.
А мать говорила:
— Много мечтать вредно. Мозги высыхают. Доча, разве мы плохо живем?
Виктория
Нет ничего хуже бессонницы. Она продолжается уже несколько лет и ничего поделать с ней Виктория не может. Самое трудное отчалить от берега бессонницы в океан сновидений. Любых, даже самых жутких — это лучше, чем бессонница. Она согласна, пусть ей приснится тот же сон, который приходил к ней по ночам к ряду долгие годы. В нем она всегда куда-то стремилась… Она бежала, плыла, карабкалась, скакала на лошади и летела на самолете… и никак не могла достичь цели. Она хотела увидеть кого-то, она стремилась именно к нему. Мучительно и горячо. Но видела только уходящую его спину. И никогда лицо. Мелькали города и страны, пальмы и березы, стремительные полосы серебряных рельс и тихие протоки рек… и никогда, никогда удаляющаяся мужская фигура не обернулась. Куда она звала ее? Кем она была?
Она резко пробуждается, делает несколько судорожных глотательных движений. Нажимает кнопку мобильника, голубоватый сноп света освещает спальню. Половина четвертого. Понятно. Завод Балтакран выпустил газы из своего огромного серого нутра. Ядовитыми щупальцами они обволакивают деревья и здания, фонари и машины, ласково мерцающей пленкой ложатся на воду озера, проникают во все щели домов престижного района на берегу Верхнего озера. Дурманящий, тошнотворный запах тлеющей резины мучает людей долгие годы, свыкнуться с ним невозможно. Во всяком случае, она, Виктория, не может. Уезжать отсюда нужно. Продавать эту квартиру и уезжать «в деревню, в глушь, в Саратов…». Так что ли у поэта?
Она тяжело опускает ноги на ковер, замечая, что сидалищный нерв не дает ей это сделать легко, как прежде. Ничего, как прежде уже не будет. Она не будет больше молодой и прекрасной, одним движением брови разворачивающей мужчин в свою сторону.
Она ощущает себя мертво-живой, и это ощущение утомительно, как изнурительная работа, которая доводит до безразличия, когда и жить не хочется.
Но жить надо. В спальне сопит Санька. Через три часа ему в школу. Виктория проходит на кухню, заваривает себе чай с бергамотом, заводит тесто для блинчиков — Санька любит. Самое подлое заключается в том, что до шести она закончит все дела по дому и даже переберет шкафы на кухне, а когда до подъема сына останется несколько минут, она просто свалится на кровать и моментально уснет. Санька привык. Он съест блинчики, выпьет свой чай из термоса, добавив туда еще пару ложек сахара, и тихонько закроет за собой дверь.
Чибис
Ваня Чибис был вполне симпатичный, мелкорослый мужичок, брошенный женой. Впрочем, жена эта сбежала не только от него, а от хозяйства и пятерых детей разного формата. Старшему за 30 и он давно обзавелся семьей. А младший как раз вступил в сложный подростковый возраст. Жена сказала, что поехала в город за колбасой, и не вернулась. Через три дня озабоченный Ваня поехал подавать заявление в милицию. И вдруг по дороге встретил свою благоверную на пару с городским мужиком, который нес ее нетяжелую сумочку. Выглядела она нарядной и веселой. И просто счастливой. Такого лица он у нее в жизни не видал!
— Так вот на какую колбасу ты позарилась! — Взревел Ваня.
Для начала Ваня нанес сокрушительный удар по вполне приятному лицу мужчины, а потом разразился тирадой с привлечением самых убедительных слов по поводу изменщицы. Жена молча выслушала, взяла своего слегка подрастерянного хахаля под руку.
— Сука! Пятерых детей бросила! — Пронзительно, не слыша самого себя, кричал Ваня.
— Шестерых! — Ответствовала благоверная. — Ты, — чем не дитя!
И пока Ваня приходил в себя, тяжело дыша, парочка исчезла за поворотом. Он, наконец, успокоил дыхание и побежал за ними.
— Не думай! Ни одной тряпки из дома не отдам!
— Подавись! — только и сказала бывшая супружница, кинув на него такой презрительный взгляд, которого Ваня и предполагать не мог.
Старшие дети успокаивали отца, мол, и без нее проживем, а младший словно взбесился с той поры. Стал чудить, влипать в какие-то истории. Знакомства завел сомнительные. И года не прошло, как покинули его, разъехались все дети, кроме младшего, который исполнился по отношению к матери такой же бессильной ненависти.
Свой пятидесятилетний юбилей Ваня встречал в компании с Ленькой Вакой.
Вака
Вака, или Ленька Кошелев — малый почти на десятку моложе Вани недавно схоронил свою вторую жену. Детей у него не было по причине заболевания, который он и выговорить никогда не мог — крипторхоз яичек. Но до баб, несмотря на болезнь, Ленька был неизменно охоч и как утверждали некоторые весьма зол в этом усердии. Ничего другого толком Ленька делать не мог, потому как был умом не отличался и воспитание вместе с брательником получил государственное. Мамка родила их от разных мужиков. Леньку, в частности, от переезжего цыгана. Это в деревне хорошо знали. А сама она навряд ли помнила, находясь в беспробудной пьянке. Вот их и забрали в интернат. Жизнь там была не сахар, но сытная. Мамка иногда навещала. Вака сидел с ней на лавочке, она ласкала его черную в цыганских завитках голову, и он прижимался к ее большой мягкой груди. Именно поэтому в будущем полногрудые бабы приводили его в бешеный восторг. А Севка, старший брат, полная противоположность Леньке — кукольно хорошенький, блондинистый, всегда убегал, не желая видеть мать-кукушку. Потом Вака находил его, угощал булочками — материнским гостинцем.
Выйдя из интерната, они снова оказались в материнском доме. Здесь уже был настоящий притон. Мать пила по-черному и почти не замечала вползающих или входящих сюда людей. Эта была длинная череда деревенских жителей. Посещали дом и жители других поселков. И все они плохо понимали — почему их жизнь так отличается от жизни фермера Сушки или предпринимателя Шиловонина. Философия «Каждому свое» — их вполне устраивала. Кумариха иногда вспоминала, что пить начала после смерти сына. Если б не это горе, она бы и работала продавщицей «железки», и так же капризно требовала от телятниц и доярок, чтобы те, входя в магазин, снимали свои вонючие халаты, пропахшие назьмом.
Севке и Леньке поначалу весело было в этой компании, где их никто не упрекал за молодость, не воспитывал. А пить горькую они умели от рожденья. Севка пьяным становился особенно зол на мать, бил ее до бесчувствия, пока кто-нибудь не оттаскивал. Однажды, он повесил мать на кухне, сделав петлю из бельевой веревки. Сгнившая под дождями веревка не выдержала, мать кулем сваливалась с высоты стула, ткнулась головой в металлический угол печки. Алая жидкая кровь вытекала из ее головы и длинным ручейком бежала в мышиную норку под стеной.
Брат ушел в тюрьму на долгих двенадцать лет и уже не вернулся. Ленька осиротел. Через несколько лет он забыл лицо брата. Помнил только детское, навечно обиженное на судьбу.
Односельчане, сочувствуя Леньке, убеждали жениться. Он женился первым разом господним часом на немой Ленке. Других охотников на нее пока не находилось. Ленка с Ленькой спилась, опустилась быстро. Избивал он ее в синяк, регулярно, как бы мстя за что-то. Так продолжалась несколько лет подряд, в том же составе гостей, которых привечала его несчастная мать. По утрам, опохмелившись, Ленька с Ленкой ходили на болота за дармовой дичью. Находили выводки диких утят и приносили их домой на выкорм. Однажды в этих болотах Ленка и сгинула. Провалилась, а Ленька ушел далеко вперед. Немая ведь — ничем помочь себе не могла.
Понаехали!
Этот тихий ропот раздавался в адрес приехавших переселенцев. С каждым годом их становилось все больше. Одни покупали дома умерших стариков, другие приобретали их по программе переселения. Наследники уезжали в города, дома, почти отжившие свои полвека годности, переходили к другим. И вместе с ними проблемы.
Время требовало перемен. Продвинутым казахстанцам и армянам нужны были ванны и туалеты, горячая вода. Комфорт, к которому они привыкли. А финские домики, когда-то построенные предшествующим поколением шабашников, обложенные кирпичом, а то и не обложенные — никаких удобств не имели. И не предполагали по плану построения. Поэтому коммуникации создавали сами, кто во что горазд. Основательных домов, построенных более ста лет назад немецкими бюргерами, осталось в поселке немного. За время советской власти они поизносились без ухода и узнавались по красным черепичным крышам и характерному обрису конька на фоне серебристых туч, подгоняемых местными ветрами.
