Юрий Нагибин - Испытание
Подошли Сомов с Ларисой.
— Костька уже здесь! — воскликнула Лариса. — Товарищи, обратите внимание — человек впервые встал на лыжи.
— Он летел на крыльях любви, — сказал Сомов.
— Почему ты придираешься ко мне? — спросил Костя Татьяну.
— Не будь смешон, — ответила она.
— Костя, хочешь, я тебе открою секрет, как пользоваться успехом у девушек? — сказал серьезно Алик. — Никогда не будь смешон. Можешь быть каким угодно, даже грубым, только не будь смешным.
— Если так, Костя умрет холостяком, — заметил Сомов.
— Неужто я действительно так смешон? — задумчиво спросил Костя.
— Ты крикун, — холодно пояснил Алик. — Только что кричал о жизненной силе этой речки, а вода не замерзает потому, что в нее стекают отбросы с костяной фабрики. Вот тебе и жизненная сила. — фу, — сказала Татьяна, — я предпочла бы этого не знать!
— Я, пожалуй, могу согласиться, что моя восторженность смешна, — медленно, в раздумье произнес Костя, — но, знаешь, твоя боязнь показаться смешным — просто ужасна. Так можно совсем-совсем себя засушить. Да, — повысил он голос, — моя манера говорить громко тоже смешна, но говорить, как ты — вполголоса, словно исподтишка — противно. Ты бы хоть раз громко заявил о себе, завопил, что ли!
— Эго-го-го!.. — закричал Алик. Голос у него был высокий, звонкий и удивительно чистый по тембру. Вначале, поглощенный далью, он звучал потерянно-тихо, но, отраженный пространством, вдруг разлетелся широко и призывно. Все захлопали в ладоши. Татьяна пристально глядела на Алика.
— Для того чтобы заслужить уважение такого человека, как ты, не жалко горла, — сказал Алик, когда замолкло эхо.
— Черт, — восхитился Костя, — как это у него все ладно получается!
— Ты безнадежен, — с досадой проговорила Татьяна. — Нельзя быть всегда таким справедливым.
Костя несколько минут размышлял, протирая очки. Затем поднял на товарищей внимательные близорукие глаза.
— Это маленькая справедливость, но я могу сказать о большой. Наше поколение не прошло проверки войной, мы еще учились в школе. Но знаете, как я определяю человека? Я стараюсь представить, как бы он себя показал, ну, скажем, под Сталинградом, на длительном испытании. Вот в Сомове я уверен…
Алик побледнел, затем лицо его покрылось пятнистым румянцем.
— Ну-ну… — строго прервала Костю Мальшина. — Мы не для этого сюда приехали.
— Братцы! — крикнул Сомов. — А не пойти ли нам чайком обогреться?
— И водочкой, а, Сомик? — подмигнул Алик, мгновенно овладев собой.
Сомов смутился.
— Брось, я только по большим праздникам. Нет, правда, я приметил чайную у дороги.
— Веди нас, Сусанин, — сказала Мальшина.
Компания вытянулась в ленту по берегу речки. Костя не последовал за товарищами. Им овладело какое-то острое, непонятное чувство. Он попытался найти его источник. Татьяна? Нет, не то… Чувство выросло и стало определенней: недовольство собой. Он выждал, пока лыжники не скрылись за поворотом реки, быстро вскарабкался по откосу берега и побежал старым следом к холму.
С пологой стороны он взобрался на холм. Если взглянуть себе под ноги, а затем постепенно перевести взгляд, то крутизна не покажется такой страшной. Но если мгновенным взором глянуть туда, где кочкой торчит трамплин, то колени тут же сведет слабость, а в сердце откроется холодная пустота. Костя снял очки, протер стекла и, выждав несколько секунд — не прекратится ли дрожь в коленях, — махнул рукой и ухнул вниз, отведя назад палки.
Он слышал хруст веток под лыжами, мелкие кусточки можжевельника бросались ему под ноги, цепляясь за валенки, сбивали с пути. Костя знал, что их следует сгибать, но даже не пытался этого делать. Он не думал, что ускорение будет столь стремительным и совсем лишит его власти над своим телом. Вдруг перед ним вырос черный ствол дерева. «Посторонись!» — хотел крикнуть Травин, но не успел. Ствол кинулся ему навстречу. Выбросив вперед руки, Костя немного ослабил силу удара. На лбу, упруго натянув кожу, вскочила огромная шишка. Он достал из кармана пятак, приложил ко лбу и с лыжами под мышкой стал карабкаться на холм.
При новой попытке Костя упал у самого начала спуска. Во всем виноваты были палки. Они лишь волочились по снегу, создавая обманчивое чувство опоры. К черту палки, надо рассчитывать только на себя!
Костя прицелился взглядом к расселине между двумя елями, откинул палки и, чуть присев, покатился вниз. «Хорошо», — отметил он про себя, когда деревья двумя темными тенями мелькнули мимо его висков. Он пролетел самую крутую часть спуска, но там, где спуск выравнивался у трамплина и вся скопленная энергия переходила в скорость, его ноги вдруг плавно занесло вперед, и он больно приложился к дорожке лопатками и поясницей. Одна лыжа соскочила с ноги и полетела вперед, едва касаясь наста, слегка подпрыгивая и как будто сознательно обходя неровности. У Кости навернулись на глаза слезы обиды. Закусив губу, он тяжело поднялся и пошел за соскочившей лыжей, по пояс проваливаясь в снег.
Поднявшись на холм, он снял ушанку и уселся на пень. Проследив свою колею, Костя увидел, что одолел большую часть спуска. Это придало ему бодрости.
Внизу по равнине бежал лыжник в красной шапочке. Равнину пересекали густые серые тени деревьев. Солнце неясным розовым кругом опускалось в фиолетовую тучу на горизонте. Лыжник в красной шапочке все приближался, он держал путь прямо к холму. Такую вот красную шапочку носила Татьяна. Надо еще раз попытаться съехать, при постороннем будет неудобно.
Костя поднялся и вдруг почувствовал, что страх исчез без остатка. «Это из-за Татьяны, — решил он, — Я думаю о ней и потому не испытываю страха. Но я должен быть храбрым и сам по себе. Я не стану сейчас о ней думать и бояться тоже не стану».
Он долетел до трамплина, поднялся на воздух, затем коснулся ногами наста, промчался несколько метров и, словно отдавая искупительную жертву, нырнул головой в снег.
Он одолел спуск. Это была победа.
— Очень хорошо, — услышал он голос и поднял голову. — А губа вся в крови.
Над ним стояла Татьяна, она держала в руках лыжу, соскочившую у него при падении.
Костя встал на ноги, он был весь запорошен сухой снежной пылью.
— Вы уже вернулись?
— Нет, они ждут нас в чайной. Я за тобой.
— Откуда ты знала, что я здесь?
— Постой, — сказала Татьяна, — надо унять кровь… — Она стянула рукавичку, захватила горсть снега и приложила его к треснувшей и сочившейся кровью губе Кости.
— Я же знала, что ты не успокоишься, пока не одолеешь спуск.
— Ну, это мистика. Я сам об этом догадался только на реке.
Кровь не унималась.
— Глупое упрямство! — сердито заговорила Таня. — Ты во всем идешь напролом. Научился бы раньше держаться на лыжах.
— При чем тут упрямство? Характер надо воспитывать с мелочей.
— Ох, можно хоть сейчас без риторики!
— Хорошо, — покорно согласился Костя. — Но ты не права. Мне нужно было побороть этот страх. Нельзя прощать себе такие вещи. Я должен был одолеть спуск. Не сделай я этого сегодня, мне пришлось бы возвращаться сюда завтра. А завтра у меня до черта работы… — Костя вдруг замолчал и пристально посмотрел в разноцветные глаза Тани. Чувство, мешавшее ему прежде говорить с ней начистоту, пропало, и он понял, что это тоже был страх. — Ты его любишь?
— Нет, — спокойно и чуть удивленно ответила Таня.
Казалось, на всех елях зажглись новогодние, праздничные свечи. И чтоб продлить блеск огней, Костя спросил:
— Отчего же ты все время с ним?
— Я люблю хороших партнеров. С Аликом очень приятно танцевать и ходить на лыжах, с тобой — готовиться к экзаменам.
«Теперь я должен сказать о самом главном», — приказал себе Костя.
Но он, столько думавший, говоривший, читавший, не знал слов, какими касаются живой, трепетной жизни. Ему хотелось поведать ей о своей любви словами, достойными той силы нежности и тоски, которая не покидала его все эти годы. У него уже начала складываться если не фраза, то мелодия фразы, высокая и чистая, как вдруг кто-то другой произнес его голосом:
— Таня, я тебя люблю. А ты меня любишь?
Костя готов был обернуться, словно и впрямь кто-то другой сказал эти так по-мальчишески, по-школярски прозвучавшие слова.
Но Татьяна даже не улыбнулась.
— Я твой друг, Костя.
— Я не о том. — Голос его от волнения стал резким. — Я сам знаю, что ты мне друг.
— Нет… Так, как ты спрашиваешь, нет.
Праздничные свечи погасли, кругом тихо покачивались отягченные снегом сумрачные ветви.
Вся огромная жизнь, которая расстилалась перед Костей, предстала ему в одном качестве: жизни без Тани. И он всем своим упрямым сердцем почувствовал, что так не будет.
— Я смогу добиться твоей любви? — произнес он тоном не то вопроса, не то утверждения.
