Питер Акройд - Журнал Виктора Франкенштейна
Следуя заповедям разума, Биши доказывал, что Бога нет. Он утверждал, что единственное средство, позволяющее преследовать главные интересы человечества, — истина. Открывши истину, он долгом своим полагал провозгласить ее со всей возможной страстностью. Заявлял он также, что, поскольку верование есть страсть рассудка, неверие ни в малейшей степени не может быть связано с преступными намерениями. Как он осознал довольно скоро, говорить так — значит пренебрегать основными предрассудками английского общества. Он написал короткий очерк под названием «О необходимости атеизма», который был напечатан и выставлен в книжной лавке на главной улице, напротив колледжа. Не успело сочинение простоять на полке и двадцати минут, как один из членов совета колледжа, мистер Гибсон, прочел его и набросился на хозяина лавки с попреками — зачем тот представляет на всеобщее обозрение столь опасную литературу. Все экземпляры тут же были убраны и, полагаю, сожжены в печке на задворках дома.
Авторство анонимного памфлета вскорости было установлено по сведениям, полученным от самого книгопродавца, и Биши призвали на собрание совета колледжа. Как он рассказывал мне позднее, перед ректором и членами совета лежал экземпляр «О необходимости атеизма». Однако на вопросы их он отвечать отказался на основании того, что памфлет опубликован был анонимно. Принуждение его к даче показаний в отсутствие законной причины, заявил он, явило бы собой акт тирании и несправедливости. По натуре Биши был из тех, что вспыхивают при малейшем притеснении. Его, разумеется, признали виновным. Покинув сборище, он тотчас же направился ко мне и забарабанил в мою дверь.
— Меня отсылают, — сказал он, как только вошел в мои комнаты. — Виктор, меня не просто временно отчислили — исключили! Способны ли вы в это поверить?
— Исключили? С какого числа?
— С сегодняшнего. С этого момента. Более я в университете не состою. — Он сел, весь дрожа. — Представления не имею, что скажет мой отец.
Об отце своем он всегда говорил с выражением сильнейшего беспокойства.
— Куда же вы направитесь, Биши?
— Домой возвращаться невозможно. Это было бы слишком тяжелым испытанием. — Он взглянул на меня. — К тому же мне не хотелось бы надолго лишаться вашего общества, Виктор.
— Вам годится лишь одно место.
— Я знаю. Лондон. — Он вскочил со стула и подошел к окну. — Я несколько недель как состою в переписке с Ли Хантом. Он знаком со всеми революционерами в городе. Я буду жить в их обществе. — К нему, казалось, уже возвращалось присутствие духа. — Тянуться к солнцу свободы! Я найду квартиру. И вы, Виктор, должны отправиться вместе со мной. Поедете?
Дождавшись конца триместра, я последовал за Биши в Лондон. Он нанял квартиру на Поланд-стрит, в районе Сохо, а я нашел комнаты поблизости, на Бернерс-стрит. Я уже был в Лондоне однажды, когда только приехал с родины, но стоит ли говорить, что размах жизни этого города поражал меня до сих пор. Никакой альпийской буре, никакому горному потоку среди ледников, никакой лавине среди вершин ни на йоту не передать городского шума. Никогда прежде не видавши такого множества людей, я бродил по улицам в постоянном возбуждении. Какою силой обладают жизни людские в совокупности! Город напоминал мне своего рода громадный электрический механизм, что гальванизирует людей, богатых и бедных без разбору, гонит свой ток по каждой улочке, переулку и проезжей дороге в такт пульсации жизни. Лондон, словно некий туманный фантом, шествующий по миру, казался неуправляемым, послушным законам, неведомым себе самому.
Биши тем временем разыскивал приверженцев свободы и нашел их. Вместе мы посетили собрание Лиги народных реформ, устроенное в помещении над лавкой на Стор-стрит, где, к восторгу своему, услыхали такие эпитеты, швыряемые в адрес членов правительства, которые должны были припечатать оных, обжечь, словно клеймом! Язык свободы пьянил меня, столь убежденного в том, что старому порядку, основанному на угнетении и мздоимстве, непременно должен настать конец. Пришла пора сломать устои тирании и упразднить законы, которые позволяют порабощать человечество. То был новый мир, ожидающий, чтобы его вызвали к жизни, вывели на свет!
Члены Лиги, очень скоро удостоверившись в том, что мы не правительственные шпионы, но друзья свободы, или, как они стали нас величать, «граждане», сердечно нас приветствовали. Когда я признался, что я родом из Женевы, раздалось «ура» в честь «родины свободы». Спросили хлеба и пива, и всех охватило веселье. Засим последовал общий спор, в ходе которого громко провозглашались требования о ежегодных выборах в парламент и всеобщем избирательном праве. Один молодой человек по имени Пирс поднялся на ноги и заявил, что «истине и свободе в век столь просвещенный, как нынешний, должно быть непобедимыми и всесильными». Я не удержался от того, чтобы истолковать его слова в свете собственных моих исследований: возможно, истина, если стремиться к ней научным путем, также окажется непобедимой. Силе человеческого разума, правильным и справедливым образом поставленной на службу прогрессу, не существует пределов.
Слова Пирса встречены были шумным приветствием, к которому присоединились и мы с Биши. Я не мог удержаться, чтобы не сравнить этих полных энтузиазма «граждан» с праздным университетским юношеством, и уж собрался было шепнуть об этом Биши, как вдруг он, сияя взором, поднялся на ноги и объявил собравшимся, что «короли нам ни к чему». В ответ на это раздались громкие одобрительные выкрики, и несколько человек, поднявшись, обменялись с ним рукопожатиями. «Чего нам бояться? — вопрошал он. — Ежели мы не отступимся от своих принципов истины и свободы, то все будет прекрасно. Пускай же вспышка молнии ведет нас за собою!» Тут члены Лиги, взбудораженные его речами, с огромным жаром затянули песню:
Сюда, вольнолюбия верны сыны!
Сберемся, свободны, тверды и честны,
Возьмемся за руки, сойдемся дружней
И разума факел подымем смелей!
Не знаю, вызвали ли у Биши восхищение стихи, но чувства он оценил в полной мере.
Под конец собрания один из «граждан» подошел к нам и заговорил с Биши:
— Мое почтение, сэр. Надеюсь, ваше пребывание в Оксфорде не доставило вам неприятностей?
Друг мой был ошарашен:
— Откуда вам об этом известно?
— Я состою в особой дружбе с мистером Хантом. Он ведь с вами переписывается, не так ли?
— Я встречал его в Лондоне.
— Вот как? Стоило мне увидеть вас и вашего спутника, — он поклонился мне, — как я тут же признал в вас людей, исключенных из университета.
— Это мистер Франкенштейн. Его не исключили. Но он разделяет мои принципы.
— Меня зовут Уэстбрук. Я башмачник. — Он окинул залу быстрым взглядом. — Мы здесь редко представляемся по именам, опасаясь шпионов. Но вы, мистер Шелли, исключение. Вы ведь, если не ошибаюсь, сын баронета?
— Да. Но свое право по рождению — все до последней капли — я отдам на служение нашему делу.
— Превосходно сказано, сэр. Теперь же нам пора уходить. Пока нас не прервали мировые судьи. Мы научены избегать того, что зовется боевым кличем Церкви и короля.
Спустившись на Стор-стрит, мы вместе с ним остановились на углу Тотнем-корт-роуд. Уэстбрук, как мне показалось, обладал благородным складом ума. Черты лица его были тверды и, благодаря высокому лбу, близки к идеальным; одет он, несмотря на свое ремесло, был вполне прилично, волосы же, по «свободной» моде, стриг коротко и не пудрил.
— Позвольте мне отвести вас в место, где служит моя сестра, — обратился он к нам. — Это поблизости. В этом городе страдание всегда где-то поблизости. Там вы увидите врага.
Он повел нас через ту часть города, что, по его словам, звалась Сент-Джайлсом и находилась всего в нескольких улицах от места, где мы стояли. Мне она показалась местностью самой скверной и порочной, какую только возможно себе представить на этой земле. Ни один из бедных кварталов Женевы, в каком бы запустении он ни находился, не имел ни малейшего сходства с этой грязной, пришедшей в упадок частью Лондона. Улицы были не более чем дорожками в грязи либо в нечистотах; по ним ручейками бежали сточные воды из запущенных дворов и переулков. Вонь стояла неописуемая.
— Безопасно ли здесь? — шепнул я Уэстбруку.
— Меня знают. На случай же… — Он вытащил из внутреннего кармана сюртука большой нож с костяной рукояткой и длинным лезвием. — Это то, что у французов называется couteau secret [6], — сказал он. — Его не открыть, если не знаешь секретной пружины.
— Вам когда-либо доводилось им пользоваться?
— Покамест не доводилось. Я ношу его на случай, если за мной или моими спутниками пустятся собаки-ищейки.
Из окна наверху, затянутого тряпьем, раздался вопль, за ним последовал невнятный шум ударов и проклятий, которыми обменивались стороны. Мы поспешили далее. Прежде я не ведал, что подобные безобразия, подобные ужасы могут существовать в какой бы то ни было христианской стране. Каким образом этот зловонный нарост появился в самом большом городе на земле, да так, что никто и не заметил его существования? Насколько я мог судить, мы находились всего в нескольких шагах от блеска Оксфорд-роуд, однако переулки эти походили на некую черную тень, вечно следующую за нами по пятам. Мы осторожно обошли тело женщины, лежавшей ничком, в последней стадии опьянения; ноги ее покрыты были ее собственными нечистотами. Коль скоро жизнь способна превратиться в предмет столь страшный, возможно ли, что она дело рук Господних? Я глубоко убежден в том, что, вошедши в эту лондонскую преисподнюю, я окончательно избавился от остатков христианской веры. Человек не творение Господа. Так думал я тогда, нынче же я в этом уверен.
