Николай Никандров - Любовь Ксении Дмитриевны
Боря, с желтым костлявым лицом и мутными глазами, держал в левой руке вырезанного из старого журнала Илью Му ромца на коне, а в правой ножницы с обломанными концами, похожие на рачьи клешни.
При приближении к нему незнакомой дамы в зеленой шляпке он ножницы из правой руки лениво переложил в зубы, а руку с вялой сырой кистью нехотя подал со своего места гостье.
– Встать надо! – прикрикнула на него бабушка, возмущенная его сонливостью. – Липочка, а ты? – тотчас же обратилась она к маленькой, ниже стола, девочке. – Боря уже поздоровался, и ты должна!
Липочка, остриженная под монашка, с ярко-пунцовыми, точно намалеванными, щечками, с живыми зверушечьими глазками, порывисто соскочила со стула, сделала несколько тверденьких шажков к гостье и молча подала ей без всякого пожатия выпрямленную, как деревяшка, руку.
– А что надо сказать? – с гордым видом спросила бабушка, необычайно довольная внучкой.
Внучка набрала полный животик воздуху, выпучила в пространство бессмысленные глазки, задрала вверх подбородочек и, точно ученица с последней парты, старательно выпалила:
– Спасибо!
Все рассмеялись.
– А ну вас совсем, – махнула рукой на детей бабушка и уставила блестящие стекла очков на Ксению Дмитриевну: – Хотите, тут посидим, хотите, выйдем посидеть на террасе?
– На воздухе лучше, – потянулась из мрачной комнаты Ксения Дмитриевна и толкнула перед собой широкую стеклянную дверь, ведущую на террасу.
Они уселись на крытой террасе друг возле друга в поскрипывающих плетеных креслах.
Со всех сторон их окружал старый хвойный лес, высокой стеной стоявший тут же, за палисадником, в каких-нибудь двадцати шагах от дома.
Красные стройные стволы сосен на всем пространстве леса равномерно чередовались с синими пышными елками, точно элегантные кавалеры в золотых мундирах и томные дамы в широченных юбках, навсегда застывшие в неоконченной фигуре кадрили…
Лес так и дохнул на Ксению Дмитриевну вечным сумраком, жуткой глубиной, безжизненным покоем так и заговорил ее раскрывшейся душе о бесконечности времен, о безграничности пространств, о возможности жизни иной…
И ей не хотелось ни слушать очкастую Марью Степанов ну, ни самой говорить.
Хотелось только сидеть, смотреть на лес и молчать, отдыхать больной душой, погружаться всем своим существом в космическую материю, отдать себя во власть силам природы, единственно мудрым, раствориться в них без остатка.
Вот где лечить свое безумствующее сердце!
Вот у кого спрашивать от сумасшедшей любви совета!
– Ну, как же вы устроились в Москве? – спрашивала Марья Степановна. – Где служите? Много ли получаете? Хорошая ли у вас квартира или пока только одна комната?
– Устроилась я плохо… – делала мучительные усилия над собой, чтобы отвечать, Ксения Дмитриевна. – Вернее – никак не устроилась… Нигде не служу… Никак не могу найти комнату… Витаю в воздухе… может быть, вы, Марья Степановна, поможете мне куда-нибудь поступить, на самое ничтожное жалованье, и расспросите у ваших знакомых, не найдется ли у них для меня какой-нибудь конурки, хотя бы темной?
Лицо Марьи Степановны, когда она выслушивала эти слова, вытягивалось, вытягивалось, вытягивалось.
– Как?! – не верила она своим ушам. – Вы еще нигде не служите? Вы до сих пор не могли отыскать себе комнату? Но вы ведь уже давно в Москве?
90
Ксения Дмитриевна повела темными бровями:
– Что же из того, что давно.
Марья Степановна продолжала испуганно разглядывать Ксению Дмитриевну. Уж не рассчитывает ли она, чего доброго, поселиться у них на даче? С вещами она прибыла к ним со станции или без вещей?
– Да, – спохватилась она с притворным участием. – А где же вы оставили вашу кошелочку? Вы, кажется, приехали к нам с кошелочкой?
– Да, – просто ответила гостья. – Я с чемоданчиком приехала. Я его в столовой на подоконнике оставила.
– То-то, – притворно успокоилась хозяйка. – А то у нас тут насчет этого приходится держать ухо востро. Того и гляди стащут. В особенности, если в вашей кошелочке заподозрят что-нибудь ценное.
– Нет, там ценного ничего нет. Самые пустяки. Смена белья, полотенце, кусок мыла.
Марья Степановна откинула седую голову на спинку кресла, вонзила очкатые глаза в дощатый потолок террасы и, чтобы заглушить поднимающийся из груди стон отчаянья, сдавленным голосом запела-замычала больше всего опротивевший ей за лето мотив "Вихри враждебные"…
Она так и знала! Ксения Дмитриевна приехала к ним жить! "Смена белья"! "Полотенце"! "Кусок мыла"! Это как раз те предметы минимального домашнего обихода, с которыми путешествуют по чужим квартирам эти нигде не прописанные, не имеющие "жилой площади" московские кочевники!
– Неужели же, – заговорила она деревянным голосом в деревянный потолок террасы, – неужели же никто из ваших друзей и знакомых не мог посодействовать вам в отыскании комнаты, в определении на службу?
– В том-то и дело, что нет, – слабым голосом ответила Ксения Дмитриевна, не отрывающая глаз от манящего ее сумрака леса.
– Ведь что-нибудь надо же есть! Где-нибудь надо же ночевать! – трудно спросило с одного кресла у потолка.
– Ем я большею частью по знакомым… – трудно ответило с другого кресла лесу. – Сплю тоже… Вот сегодня, например, думаю просить разрешения переночевать у вас…
– Вих-ри враж-деб-ны-е… – еще глуше и еще медлен нее замычал революционный мотив в утробе старой, консервативно настроенной женщины.
– Конечно, если только это не очень вас стеснит, – в смущении прибавила гостья.
– Тут дело не в стеснении… – туго, слово за словом, вылезало из сдавленного горла хозяйки и на полдороге застряло, так и не досказав, в чем же тут дело.
– Главное, – продолжала Ксения Дмитриевна, – я так устала, так расклеилась нравственно, не спав несколько ночей под ряд, что сейчас не мечтаю о большем счастье, чем то, если бы вы дали мне возможность хотя одну ночку поспать как следует.
– Да, конечно, – неопределенно ответила хозяйка. – Сон – великое дело. Сон для человека прежде всего. Сон даже важнее еды.
И они замолчали.
Было слышно, как ссорились в комнатах дети, как гонялись они друг за другом, как плакала Липочка и хохотал над ней Боречка…
На деревянное крыльцо террасы откуда-то с высоты бес шумно упал большой пухлый пятипалый лист цвета яичного желтка, похожий на оброненную желтую перчатку. За ним, рядом, упал такой же другой.
Ксения Дмитриевна страдальчески вздохнула.
– Осень в природе… Осень на душе… – с театральным пафосом произнесла она, глядя на пару желтых пухлых перчаток.
– Ну, до вашей-то осени еще далеко, – не согласилась с ней Марья Степановна и вдруг спросила: – А Геннадий Павлович вам часто пишет?
– Как когда, – ответила Ксения Дмитриевна. – То по два месяца от него нет ни одной строчки, то вдруг начнет сыпать письмами по два и по три в день. У этого человека все ненормально.
Ксения Дмитриевна немного помолчала, точно раздумывая, стоит ли об этом говорить, потом убито продолжала:
– И письмам его я не рада, он ими только тиранит меня. И мои письма, по его словам, действуют на него точно таким же образом.
– Зачем же вы тогда переписываетесь? Чтобы мучить друг друга?
– Я и сама не знаю.
– Раз он с вами так нехорошо поступил, вам надо как можно поскорее забыть его.
– Не могу я! – обратила вверх к вершинам деревьев восковое лицо Ксения Дмитриевна. – Не могу я его забыть,
и хочу, да не могу! – говорила она дрожащим голосом. – И сейчас, с тех пор как сошла с поезда на вашу платформу и увидела этот чудесный лес, я все время думаю только о нем. Вижу красоту природы, разговариваю с вами, а в груди не перестаю чувствовать тупую боль и знаю, что эта боль – он. Сама не понимаю, Марья Степановна, что это: разврат, привычка к определенному мужчине или еще что-нибудь, но только чувствую, что не проживу без него, зачахну, умру!
– А если так, – наблюдая за ее страданиями, заметила Марья Степановна, – тогда не надо было торопиться с разводом.
Ксения Дмитриевна болезненно улыбнулась вершинам деревьев.
– Нам невозможно было дольше тянуть, – простонала она. – Жизнь наша стала слишком невыносимой. Каждый день его придирки, каждый день мои слезы.
– И все-таки надо было терпеть, – настаивала старая женщина. – А как же мы терпели от ваших отцов, мы, ваши матери? – заговорила она с чувством. – Вы, нынешние, чересчур горячитесь. Чуть что-нибудь не по вас, как вы уже: развод, развод! А того не хотите сознавать, что, пока вы живете с мужем, у вас хотя определенное положение есть.
– Зато теперь у меня свобода есть, – сказала Ксения Дмитриевна.
– Свобода? – насмешливо заблестели глаза под очка ми у Марьи Степановны. – А какой вам толк от этой свободы? Ваш бывший муж, Геннадий Павлович, разве вам помогает?
