Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 12 2008)
Он побежал за ним, размахивая рукой, но автобус не обратил на него никакого внимания.
— Ну что ты скажешь! — расстроенно произнес он.
Автостоянка была просто заасфальтированным пятачком перед сквериком. Под чахлым пирамидальным тополем стояла пустая грязная скамейка, когда-то крашенная зеленой краской. Будочка кассирши была открыта, за окошком, забранным решеткой-солнышком, шевелились, пересчитывая деньги, женские руки.
— Когда следующий автобус на Болязубы? — спросил он и снова внутренне поморщился от названия.
— Завтра, — сказала кассирша.
— Но… мне сказали, что раньше девяти автобусы не ходят.
— Кто?
— Какой-то человек. Такой, в спецодежде.
— Это Митрич, — равнодушно сказала женщина, — он всем так говорит.
— Зачем? Он же на вокзале работает.
— Какое там работает.
Ничего не поняв, он беспомощно пожал плечами.
— А как можно добраться до Болязубов?
— В ту сторону больше ничего не ходит, — сказала кассирша.
— Может, на перекладных?
— Можно, — сказала кассирша, — в семнадцать тридцать идет автобус до Головянки, от Головянки до Болязубов в девятнадцать десять. К ночи доедете.
— А маршрутка?
— До Головянки ходит маршрутка. Оттуда в Болязубы только автобус.
— А до Малой Глуши?
— Туда вообще ничего не ходит.
Кассирша потеряла к нему интерес и вновь принялась раскладывать мятые купюры. Он огляделся. Несколько автобусов стояли на асфальтовой площадке, на ветровом стекле — таблички с названиями сел, иконки, календарики с девицами, почему-то пластиковые цветы. Автобусы были маленькие, побитые, угловатые. В городах давно таких нет. Водителей не было видно; водительские сиденья были пусты. Вообще никого не было видно.
Одинокий обшарпанный жигуленок притулился сбоку, мужик в мятой рубахе, открыв капот, копался в моторе, время от времени вытирая руки промасленной ветошью. Он подошел к нему, остро ощущая свою чужеродность — рюкзак у него был новенький, импортный, последний раз он ездил с рюкзаком еще в студенческой юности. Ветровка тоже была новая, со множеством кармашков, с разноцветными шнурами, яркая, словно детская. И кроссовки новые, замшевые, на белой упругой подошве, замечательные кроссовки, ходишь — как летаешь. Наверное, потому ко мне и прицепился этот Сергеич, и милиционер Костя тоже, подумал он запоздало, тут таких не любят.
— До Болязубов не подбросите? — спросил он.
Мужик не повернул головы.
— Я спрашиваю, до Болязубов не подбросите? — Он повысил голос.
— Не, — уронил мужик.
— Я заплачу.
— Не, — повторил мужик.
— Двадцать.
Мужик поднял голову. У него было худое сизое лицо.
— Пятьдесят, — сказал он лениво.
— Хорошо. Пятьдесят.
— Садись, — сказал мужик.
Он благодарно кивнул. Сиденья в жигуленке были потертые, грязные, обивка местами прорвалась, на заднем валялся какой-то садовый инструмент — секатор на длинной ручке, веерные грабли, жестяная лейка.
— Я вперед? — спросил он.
Мужик молча пожал плечами. Он вновь ощутил резь в глазах и с силой протер их ладонями.
Посплю по дороге, подумал он.
Он отворил дверцу и сел, подумал и опустил стекло.
— Подождите!
Женщина бежала через площадь. В ярко-красной кофте, в руке — чемодан, и от этого она накренилась на бок. Женщина была черноволосая и маленькая. Когда она, задыхаясь, пригнулась к окошку, он увидел, что она немолода; около глаз собрались пучочки морщин, а в волосах просвечивает седина. Лицо у нее было острое, с четкой лепкой костяка, местное лицо.
— Вы в Болязубы? — спросила она, задыхаясь, высоким резким голосом.
Точно местная, подумал он.
Ему начинало казаться, что местных от приезжих он может отличить с закрытыми глазами. По голосу. И все сильнее чувствовал себя чужим тут. Еще удивительно, что я и вправду не ввязался в драку, подумал он, чужаков никто не любит.
— Да, — сказал он. — Я в Болязубы.
— Мне тоже в Болязубы. Давайте пополам.
— Второго не возьму, — тут же сказал водитель. — Сзади сиденье занято.
— Я не помешаю, — сказала она умоляюще. — Я с краешку.
— Там инструменты.
— Накиньте сверху, — сказал он в окно.
— Что?
— Мне не нужно пополам. У меня есть деньги. Накиньте десятку.
И пожалел, что сказал. Никто не любит, когда у приезжего много денег. Вернее, любят, но очень по-своему.
— Двадцатник, — сказал водитель.
— Двадцать, — согласилась она. — Хорошо.
Она стала рыться в сумочке, потом в каком-то кошельке — вероятно, одном из нескольких; у нее была еще поясная сумочка, в таких те, кто много ездит, держат документы и деньги, чтобы не украли. Наверное, все равно крадут.
Водитель наконец закончил возиться, закрыл капот, обошел машину, открыл багажник и забросил ее чемодан и его рюкзак. Чемодан был дешевый, матерчатый.
Она села на заднее сиденье, прижимаясь к дверце, чтобы не потревожить секатор. Секатор был в смазке, лезвия обернуты пергаментной бумагой, липнущей к металлу.
Он слышал, как она переводит дыхание, стараясь делать это бесшумно. Ее молчание висело в салоне как прозрачный столб воды.
Жигуленок зафырчал и тронулся. Вокзал ушел назад; башенка с часами, деревья, каждое в своем железном обруче, пыльные туи со звездчатыми голубыми шишечками. Асфальт был разбит, проехал встречный “Запорожец”, потом грузовик, в кузове терлись друг о друга длинные доски…
— Здесь вообще есть какая-то промышленность? — спросил он, чтобы прервать затянувшееся молчание.
— Молокозавод, — удивился водитель. — Мебельная фабрика. Только это не здесь, а в Буграх. Еще завод удобрений есть. А что?
— Ничего, — сказал он, поняв, что разговор получился тупой.
— А сам-то ты кто по профессии? — подозрительно спросил водитель.
— Я госслужащий, — сказал он неопределенно. — Сейчас в отпуску.
— Путешествуешь, значит?
— Да. По родному краю.
— Дурацкое занятие, — сказал водитель.
Женщина на заднем сиденье молчала, он видел в зеркальце ее лицо, она смотрела ему в затылок и беззвучно шевелила губами. Он подумал, что, раз он видит ее лицо, она должна точно так же видеть его. Не себя, а его.
Самые высокие дома тут были пятиэтажки, желтовато-серые, с облупившейся краской. Рядом с песочницей возвышались, накренившись, ржавые железные столбы, между ними висело на натянутых веревках белье. На балконах тоже висело белье, полосатые половички свешивались через перила.
За оградами в палисадничках алели каплями артериальной крови неистребимые сальвии, над ними возвышались непременные подсолнухи.
Пятиэтажки остались позади, двухэтажные бараки — тоже, домики сначала шли какие-то пыльные, с покосившимися заборами, потом почему-то чем ближе к окраине, тем богаче: в пестрой кафельной плитке, с причудливыми резными наличниками. В садах проседали под тяжестью яблок разлапистые яблони с темной листвой и белеными, словно светящимися в зеленом полумраке стволами, яблоки были тугие, темно-красные, с восковым блеском, ему вдруг остро захотелось есть, и рот наполнился слюной.
— Тут остановиться где-нибудь можно? — спросил он. — Поесть.
— Раньше надо было думать, — сказал водитель.
— А если за мой счет?
— На своей машине надо было ехать, — сказал водитель сердито. — Вот и останавливался бы где душе угодно. Что, машины нет?
— Есть, — сказал он, — только она в ремонте. Поломалась.
Все-таки водитель остановился у придорожного кафе “Калинка”, кафе почему-то везде называются одинаково, словно есть неведомое тайное распоряжение с названиями кафе особо не выдрючиваться, к которому прилагается утвержденный список названий. И это в местах, где населенные пункты называются Болязубы и Небылицы.
Тем не менее кафе оказалось неожиданно хорошим, он понял это уже по фурам дальнобойщиков на стоянке; среди дальнобойщиков тайные знания о качестве придорожных харчевен передаются быстро и эффективно.
