Жорж Перек - Исчезновение
Включил радио: вслед за афро-карибским мотивом прозвучал бостон, затем танго, затем фокстрот, затем котильон, приспособленный ко вкусу сегодняшнего дня. Дютронк спел сочинение Ланцмана,[25] Барбара[26] – мадригал Арагона, Стих-Рэндэлл[27] – мотив из «Аиды».
Должно быть, на какое-то мгновение он уснул, потому что внезапно подскочил. По радио объявили: «Прослушайте последние новости». Ничего значительного: в Вальпараисо при открытии моста погибло пять человек; в Цюрихе Нородом Сианук[28] заявил, что не поедет в Вашингтон; в Матиньоне[29] Помпиду предложил профсоюзам установить социальное статус-кво, но потерпел неудачу. В Бифаре[30] расовые конфликты; в Конакри[31] поговаривают о путче. На Нагасаки обрушился тайфун, в то время как на острове Тристан да Кунья[32] пронесся ураган с красивым именем Аманда, теперь оттуда на грузовых самолетах эвакуируют население.
Наконец, на кортах Ролан-Гаросе в Париже в матче на Кубок Дэвиса Сантана[33] обыграл в пяти сетах Дармона – 6:3, 1:6, 3:6, 10:8, 8:6.
Он выключил радио. Опустился на покрытый ковром пол, проникся вдохновением, отжался несколько, раз и тут же почувствовал усталость; доведенный до изнеможения сел и уставился усталым взглядом на любопытный рисунок, который то появлялся на ворсистой поверхности ковра, то исчезал, в зависимости от того, как выстраивалось видение.
Например, иногда это был круг, не совсем замкнутый, заканчивающийся горизонтальной чертой, – можно было сказать, что это прописная буква «G», отраженная в зеркале.[34]
Или же это было: белое на белом, возникающее из кристаллического тумана, – портрет надменного короля, размахивающего гарпуном.
Или же: на какое-то мгновение под тремя прямыми чертами появлялся приблизительный, незавершенный набросок – выступающие углы, побочные профилирующие контуры, в тщетном скачке воображения, трехпалая рука хихикающего Сардона.[35]
Или же: внезапно возникающее изображение тяжело летящего шмеля с тремя почти лилейной белизны сочленениями на черной груди.
Его воображение получало простор. По мере того как он углублялся в созерцание ковра, возникали пять, шесть, двадцать, двадцать шесть комбинаций: очаровательные, но невесомые черновики, неустойчивые ляпсусы, мрачные портреты, которые он бесконечно располагал в каком-нибудь порядке, ожидая появления знака более надежного, знака глобального, значение которого он сразу бы понял, знака, который удовлетворил бы его, – а он видел в пробеге к несообразным звеньям кучу несовершенных эскизов, каждый из которых, можно было сказать, способствовал плетению, построению конфигурации начального эскиза, который он имитировал, калькировал, приближал, но все время замалчивал:
смерть, повеса, автопортрет;
бычок, глупый сокол, сидящая в гнезде птичка;
ревматический узел;
пожелание;
или хитрый глаз огромного кашалота, презирающего Иону,[36] приковывающего к себе Каина, очаровательного Ахава;[37] превращения жизненного ядра, чье раскрытие утверждалось как запретное, двойственно замещающие, бесконечно вращающиеся вокруг знания, ушедшей способности, которая никогда больше не появится, но которую он, изнемогая от усталости, хотел бы видеть всегда вновь и вновь возникающей.
Его охватывало раздражение. От того, что он видел на ковре, ему становилось плохо, неспокойно. Казалось, что под нагромождением иллюзий, которые ежесекундно диктовало ему воображение, он видел, выступающую узловую точку, неведомое ядро, которого он почти уже касался пальцем, но которое всякий раз ускользало от него, лишь только он собирался до него дотронуться.
Но он стоял на своем. Он упорствовал. Его охватило влечение, от власти которого не удавалось избавиться. Впечатление было такое, что в самой глубине ковра из какой-то нити сплеталась загадочная точка Альфа, зеркало Великого Всего, в избытке предлагая Бесконечность Космоса, первоначальная точка, из которой внезапно возникает панорама, бездонная дыра в тончайшем луче, неведомое поле, хрупкие края которого он намечал, за чьим вкрадчивым контуром следовал; вихрь, высокие стены, тюрьма, порог, через который он переходил, никогда его не пересекая…
В этом ожесточении он провел на прямоугольном ковре, утопая в видениях, целую неделю, до изнеможения, до отупения отдаваясь игре своего воображения, бег которого не прерывался ни на миг; он изо всех сил пытался различить, затем определить видение, одевая его и конструируя, строя все вокруг плоти одного романа, – он был подобен томящемуся, блуждающему дорожному регулировщику, преследующему иллюзию божественного озарения, в котором бы все открылось, где все бы себя ему предложило.
Он задыхался. Ни одного знака, ни одного сигнального огня, никакого румпеля – лишь десятки комбинаций, из переплетения которых ему не удавалось выбраться, хотя он и знал в любое мгновение, что близок к решению, что оно совсем рядом; оно иногда дышало прямо ему в лицо; вот-вот он мог бы стать обладателем знания (да он и почти был им, был всегда, ибо все это имело вид настолько банальный, обыкновенный, привычный…), но все меркло, все исчезало – оставались лишь скрытое шушуканье, загадочная тарабарщина, рассеянная галиматья. Лжедень. Путаница.
Ему уже больше не удавалось заснуть.
Он ложился, однако, в кровать, выпив настойку – сироп с аллобарбиталем, опиумом, шафранно-опийным настоем или маком; он тем не менее укрывался с головой мадрасом;[38] он считал до ста и дальше.
Через мгновение он забывался в дреме. Потом вдруг, казалось, его что-то с силой подбрасывало. Он дрожал. Тогда возникало, осаждало, врезалось в разум видение, которое неотступно преследовало его, – какое-то мгновение, кратчайший миг он обладал знанием, он видел, он постигал суть.
Он соскакивал на ковер, но слишком поздно, всегда слишком поздно – к тому времени все уже исчезало, оставалось лишь раздражение от неисполненности почти уже удовлетворенного желания, от неутоленности едва не состоявшегося знания.
Тогда, такой же бдительный, как и тот индивидуум, что выспался всласть, он покидал кровать и ходил, пил, вглядывался в ночь, читал, включал радио. Иногда он одевался, выходил из дому, бродил по улицам, коротал ночь в баре или в своем клубе, а бывало садился в машину (хотя и водил ее, скорее, плохо), ехал куда глаза глядят, в зависимости от настроения: в Шантильи или Ольней-су-Буа, в Лимур или в Рэнси, в Дурдан, в Орли. Однажды он доехал до Сен-Мало – прошло три дня, но он так ни разу и не заснул.
Он делал все для того, чтобы уснуть, но все попытки были безуспешными. Он надевал на ночь пижаму, сменял ее на кальсоны, потом на спортивное трико, потом на арабский халат кузена-спаги,[39] ложился наконец совершенно голый. Застилал свое ло-1 же двадцатью различными способами. Однажды взял напрокат по сумасшедшей цене роскошную кровать, но присматривался и к раскладушке, и к койке, и к кровати с балдахином, и к спальному мешку, и к дивану, и к софе, и к гамаку.
Он дрожал без простыней, потел под пледом – и в этом отношении перепробовал все и вновь безрезультатно. Пытался заснуть, сидя на кровати и на полу, на стуле, опустив голову на спинку, и даже на корточках; просил совета у факира, и тот предложил засыпать, подобно ему, на гвоздях; затем обратился к Гуру – последний рекомендовал практиковать позу хатхи-иоги: сжимая правым предплечьем затылок, соединять руку с пяткой.
Но все – тщетно. Заснуть не удавалось. Ему уже, бывало, казалось, что заснул, но это обрушивалось на него, это обваливалось в нем самом, это жужжало и гудело вокруг него. Это его угнетало. Это его удушало.
Сочувствующий сосед сводил его на консультацию в госпиталь Кошена. Он называл свое имя, фамилию, регистрационные данные в Ассоциации Труда. Ему предложили пройти процедуры прослушивания и прощупывания, а затем рентген. Он согласился. У него спросили, мучается ли он? В какой-то степени да, ответил он. Что у него? Не удается заснуть? А не пробовал ли он пить сироп? Сердечные средства? Да, пробовал, но это не помогало. Болят ли у него иногда глаза? Пожалуй, нет. А нёбо? Бывает. Лоб? Да. Уши. Нет, но бывает, ночью в ухе гудит. Хотелось бы знать: гудит или кажется, что гудит? Он не знает.
Он предстал перед отоларингологом, весельчаком, тщательно выбритым, с длинными рыжими бакенбардами, с лорнетом и серым в белый горошек галстуком-бабочкой; тот курил сигару и от него пахло спиртным. Отоларинголог измерил его пульс, прослушал его, осмотрел с помощью круглого зеркальца нёбо, исследовал ушные раковины и барабанные перепонки, были подвергнуты изучению и гортань, и носоглотка, и правый синус, и перегородка. Отоларинголог делал нужное дело, но, прослушивая его, посвистывал, и в конце концов это стало раздражать Антона.
