Эльмира Нетесова - Колымское эхо
— А то как же иначе, как и всем тем, у кого воевавшие были.
— Как же мать? Она ж была судимой!
— И что? Она, родимая, за свое крест несла. А мы свое имели. Тут нельзя брехать. Что было, то было, забывать никак нельзя. Не вчера в свет выкатились.
— Да только ли это? Всего и не упомнишь. Много было льгот, все поотнимали,— посетовала баба.
— Так хорошо жили, что молоко воровали, жрать было нечего. И за бидон молока на Колыму упекли, вот это подарок, лучше век такой не получать,— возмутился Евменович.
— Зато воровства не было. О мошенничестве, наркоманах и не слышали. У нас в сельпо баба работала. Толстенная тетка была. Как корова стельная. Ее чтобы вокруг обойти, полдня потратить надо. Но и ее сгребли. За три копейки на пять лет угодила на Колыму. Сдачу не додала одной старухе. И попала, как курица в суп. Ох, и ревела баба белугой, когда с хаты выскребли. В чем была, в том и забрали. Я бы молчала про нее, ну она над нами изгалялась, все ворами обзывала, а тут незадолго и сама накрылась,— вспомнила Варя с усмешкой, добавив едкое:
— А не смейся над чужой бедой, своя на хвосте повиснет.
— Да что там чужие люди? Вон я на зону прикатил вместе с двумя следователями. А там свой земляк-пчеловод. За литровую банку меда, что внукам взял, десять лет получил. Никто не глянул, что воевал мужик всю войну До самого Берлина дошел. Домой в деревню без единой трофеи вернулся. В чем ушел, в том воротился. Три зимы на трассе вкалывал. Совсем калекой сделался. А в четвертую зиму амнистировали деда за незначительный ущерб. Так он после возврата с Колымы из хаты почти не высовывался. Все в доме сидел. Белый стал, как колымский сугроб, аж глянуть жуть, про Колыму не говорил, только плакал. Во, до чего человека довели. Правда, награды воротили и на работу возвернули со временем. Так дед, будто онемел. Слова сказать боялся, все оглядывался, а не стоит ли за плечами стукач. Его война так не измордовала как Колыма. Душу в нем заморозила, человека погубила,— вспомнила Варя.
— Тебе ль его жалеть? Свою мать тут оставила. А кстати, чего в деревню не возвращаешься?
— Не к кому, милок. Вся моя родня нынче на погосте. А какая разница на каком кладбище жить. На этом или на деревенском. Там есть кому доглядеть могилы, а тут мамку одну нельзя бросать. Своя кровинка. Кто-то должен жить рядом, навещать, утешать. Да и привыкла я здесь. Столько лет прожито.
— Ничего себе! Людей сюда в наказание привозят. Чтоб мозги заимели те, у кого они «по фазе» поехали. Ты ж добровольно в кандалы влезла. Неужель здесь привыкнуть можно? Иль деньги держат? — удивился Александр Евменович.
— На заработки грех жаловаться. Получаю не меньше мужиков. Но не в том главное. Я тут своя, не пришлая. А в деревне кто теперь помнит? Я оттуда ребенком уехала, колымчанкой стала, почти коренной. Все насквозь знаю. Не зря в гиды определили. Помню, как последние зэки отсюда уезжали. Все до единственного. Многим тоже некуда было вертаться. Ну, кто к родне или лучшей доли в свете искать поехали. Мне это ни к чему. Дальше Колымы меня никуда не пошлют. Некуда. А я к этим местам привычная.
— А неужели не скучно одной? — удивился Иванов.
— Я не одна. Тут мамка рядом. И другие знакомые. Многих и теперь в лицо помню, каждого поминаю, свечи ставлю всем. Тут редко кого навещают, вот я и присматриваю могилы. Авось кто-то меня добрым словом помянет, не пройдет мимо бездушно. Может Султан, когда помру, свою стайку приведет в гости. И взвоют они тут хором, звери на человечьем погосте. Значит, пожалеют. Больше оплакать некому.
Иванов задумчиво смотрел в окно. За ним все еще стояла глухая ночь.
Ведь вот не просто рядом, среди могил жила женщина и не жаловалась, не сетовала. Прикипев однажды, навсегда привыкла к Колыме.
— А вы бывали в отпуске в своей деревне, навещали родню? Ведь может кто-то помнит и любит. Там семью сможете создать, родить ребятишек. Полноценной женщиной заживете. Забудете все, что связано с Колымой.
— А вы зря меня жалеете. Я сама так решила. Вот мамка умирая, все плакала, мол, когда уеду, останется она тут одна, с песнями волков и пурги. И то, и другое здесь не новость. Я пообещала, что не уеду никуда. Она тогда не поверила. Но ведь годы прошли, а никуда не тянет. Приехала я в отпуск в свою деревню. Все заброшено, запущено, заколочено, словно на погост попала, заблудилась. И народ изменился, ругливый, ленивый и злой. А уж пьяных сколько! С утра до ночи бухают. И старухи, и дети. В огородах редкие бабки ковыряются. А мужики, какие еще уцелели, прямо среди дворов спят. И не добудишься.
— От безысходности. Работы и заработков в деревне нет.
— Но раньше такого не было. Всем работа находилась, каждый при деле был. И пить по черному никто бы не подумал. За это наказать могли, опозорить. А теперь кто чего боится?
— Ни в том дело! Стыда век не имелось, а вот лень всю жизнь одолевала,— встрял Бондарев. И подумав, продолжил:
— Ведь вот я свою работу долго ненавидел, покуда с России не стали привозить всякую нечисть— полицаев, старост. Всех, у кого руки в крови. Они, гады, показывали немцам на семьи, где мужики воевали. И верите, где фашисты не решались, так эти изверги с семьями расправлялись. То детей, то стариков стреляли, в колодцах топили. То за ноги схватят и головой об угол. А много ли ребенку надо? Целыми семьями губили людей. А сюда привезли, такими ягнятами прикинулись. Ну, да мы уже знали о каждом из сопроводительной. Понятно, что жалости не было. Схватишь такого дедочка за жабры, он тут же зубы покажет, да еще какие. Вот этих мы и посылали на трассу, в самые гиблые места, где дышать нечем от комарья. Где клюква была подарком с неба. А что делать? Не всегда машина проезжала мари и топи, случалось, буксовала. Вытянуть ее никаких сил нет. Вот тут и набрасывались на клюкву как озверелые. А она, оттаявшая из-под снега, ну чистая кровь. Ну, нажрутся ее пригоршнями. Встанут, все рыло словно в крови. А куда деваться. Клюкву так просто не отмоешь. Машина по ней пройдет, кровавый след далеко за колесами тянется. Аж с души воротит есть такое месиво. Этим все нипочем. Видать, привычные. И жрать кровь, и ходить по ней душа не дрогнет. Ко мне с десяток таких подбросили. Ну, не щадили. Загоняли на такие участки, где ни одна живая душа не выдержала б,— рассказывал Бондарев.
— Оно и своим не легче доставалось,— словно опомнилась Варвара.
— Своих щадили.
— Не бреши, знаем, как жалели. Всю бригаду фронтовиков загоняли в болота и топи. Там они в худых сапогах вкалывали часами. А ноги у всех израненные, помороженные, сплошные гнилушки. Случалось, падали лицом в грязь. Кто хоть раз помог встать? А ведь эти люди воевали, по случайности попали в плен, сюда их на лечение присылали. Чуть упал, обойма наготове. И старых, и молодых косили, никого не пощадили, даже не хоронили. Болото и топи все сожрали и скрыли. А ваши только хохотали. Мол, меньше мороки с этим отребьем. А ведь они герои. Ваши с ними как обошлись?
— Я в этой компании не был. Не могу отвечать за всех,— покраснел Бондарев.
— Да что там мужики? Баб не щадили. Замешкается какая, так вламывали, что забывала, зачем пошла за куст. Оттуда на карачках выползала, если сил хватало выбраться,— побледнела Варя.
— Ой, как много зла скопилось в одной голове! Может, оно и лучше пойти спать, пока еще есть время,— предложил Игорь Павлович.
— А знаешь, ты прав. Пора и честь нам знать, завтра нелегкий день предстоит. Надо поспать хоть немного. Времени мало остается. Давай на боковую,— предложил Евменович. Мужики вскоре улеглись, но сон не сразу одолел обоих. Бондарев еще долго крутился с боку на бок. Иванов, засыпая, все что-то бормотал во сне, с кем-то спорил.
Быстро уснула только Варвара. Погладив на ночь Султана, вскоре тихо засопела.
Волчонок осторожно приблизился к чужакам. Вот этот, с тощим кадыком ему сразу не понравился. Перекусить бы это горло. Чего стоит? Один миг...
— Но и в своей стае не все хорошие. Случаются совсем злые и гадкие. Но ведь и их приходилось терпеть. И не ему одному, а всем. Пусть люди сами разберутся в своей своре. Так будет правильней,— обнюхал волчонок головы гостей и, осторожно переступив обоих, пошел к постели Вари. Хозяйка она и есть хозяйка,— свернулся калачиком возле койки и спокойно уснул. Во сне он увидел все ту же Колымскую пургу и заскулил.
Утром мужики чуть свет побежали на трассу, в надежде поймать попутную машину. Мороз стоял одурелый, за сорок зашкаливало и не ветерка, не солнышка. Сплошная муть, угроза свирепой и долгой пурги.
— Я в своих «прощай молодость» долго не выдержу. Врежу дуба прямо на обочине. А тебе меня не поднять. Короче, «крышка» нам. Водилы тоже не дураки. По такой погоде хрен кого выманишь из хаты. К Варьке переться неловко. Сам знаешь, не звала прощаясь. А незваный гость хуже татарина. Что теперь делать будем? — колотился Бондарев от холода.
