Клаус Манн - Мефистофель. История одной карьеры
Еще одна сенсация! Директор Хефген принадлежал к числу явных фаворитов премьер-министра и генерала авиации, который и устроил его на пост руководителя государственных театров вопреки воле министра пропаганды, вынудив того после долгой и упорной борьбы поступиться интересами собственного протеже, поэта Цезаря фон Мука, и отправить его в путешествие. И вот он демонстративно чествует креатуру своего врага, здоровается с ним, беседует. Хочет ли хитрый министр пропаганды показать международной элите, что в немецких верхах вовсе не существует несогласий и интриг и что слухи о распрях между ним, шефом рекламы, и генералом авиации – гнусные побасенки, не более? Или Хендрик Хефген – одна из самых популярных фигур в столице – со своей стороны, столь хитер, что сумел завести такие же интимные отношения с министром пропаганды, как и с генералом – премьер-министром? И, играя на вражде всесильных властей, пользуется милостями обоих сразу? О, он такой ловкач, он на все способен.
До чего же все это интересно! Пьер Ларю бросил бывшего короля Болгарии и, гонимый любопытством, как перышко порывом ветра, просеменил через зал, чтобы в непосредственной близости лицезреть эту встречу. Стальные глаза Цезаря фон Мука недоверчиво сощурились, миллионерша из Кельна сладострастно застонала от радости, что присутствует при столь необычайном событии. А фрау Белла Хефген, мать великого человека, улыбалась всем, кто стоял поблизости, – улыбалась милостиво и ободряюще, словно хотела сказать: «Мой Хендрик – великий человек, а я его достойная мать. О, нет-нет, вы можете не преклонять колен. Он и я – мы ведь всего лишь существа из плоти и крови, хотя во всем прочем и отличаемся от остальных людей».
– Как поживаете, мой дорогой Хефген? – спросил министр пропаганды, приятно улыбаясь и глядя на директора.
И директор заулыбался. Но улыбка его была сдержанной, почти горькой.
– Спасибо, господин министр!
Он говорил тихо, несколько напевно и очень подчеркнуто. Министр все еще не выпускал его руки из своей.
– Могу ли я справиться о здоровье вашей супруги? – спросил директор.
И тут уж его высокому собеседнику пришлось сделать серьезную мину.
– Она сегодня не совсем здорова, – ответил он, выпуская, наконец, руку сенатора и государственного советника.
И тот отозвался печально:
– О, как жаль!
Конечно, он, как и все присутствующие, знал, что жена министра пропаганды совершенно сломлена и опустошена завистью к супруге премьер-министра. А поскольку сам диктатор был неженат, то законная жена шефа рекламы оказалась первой дамой в рейхе и эту функцию божьей милостью исполняла с приличием и достоинством, каковых не смог бы отрицать даже ее злейший враг. Но вот явилась эта Лотта Линденталь – средняя актриса, и особенно молодой ее тоже не назовешь, – и женила на себе влюбленного толстяка. Жена министра пропаганды страдала ужасно! Подумать только! Оспаривается ее право называться первой дамой рейха! Другая вырывается вперед! С комедианткой носятся так, словно воскресла сама королева Луиза! Каждый раз, когда чествовали Лотту, жена шефа рекламы так злилась, что у нее начиналась мигрень. И сегодня она осталась в постели.
– Вашей супруге было бы здесь очень приятно. – С лица Хефгена все еще не сходило выражение торжественности. В словах не было и следа иронии. – Как жаль, что фюреру пришлось отказаться. Английский и французский послы тоже не смогли прибыть.
Этими замечаниями, произнесенными самым мягким тоном, Хефген предавал собственного друга и покровителя, премьер-министра, которому был обязан всем своим блеском, – ревнивого министра пропаганды надо было попридержать в резерве.
Колченогий спросил доверительно, не без презрения:
– Ну, а как общее настроение?
Директор государственных театров ответил сдержанно:
– Кажется, веселятся.
Оба высокопоставленных лица понизили голос. Ибо их уже обступили любопытные фотографы. Пушечная фабрикантша шептала Пьеру Ларю, потиравшему в экстазе костлявые ручки:
– Наш директор и министр! Ну разве не восхитительная пара? Такие значительные лица! И оба так хороши собой!
Она притиснула пышные, украшенные драгоценностями телеса к слабому телу карлика. Хрупкий галл – почитатель германского героизма, стройных юношей, идей фюрера и высоких дворянских имен – испугался близости такого количества воздыхающего женского мяса. Он метнулся в сторону, бормоча:
– Потрясающе! Великолепно! Несравненно!
Дама с Рейна настаивала:
– Наш Хефген – настоящий мужчина, уверяю вас! Гений, какого не сыщешь ни в Париже, ни в Голливуде! Истинно немецкий дух, прямой, простой и честный! Я его знала, когда он был еще во-от такой! – И она довольно верно показала, каким маленьким был Хендрик, когда она, миллионерша, игнорировала его мать во время кельнских благотворительных мероприятий. – Изумительный мальчик! – сказала она, и глаза у нее подернулись такой подозрительной поволокой, что Ларю пустился в бегство.
Хендрику Хефгену можно было дать лет пятьдесят. Но ему было всего лишь тридцать девять – невероятно мало для такого поста. Бледное лицо в роговых очках выражало то каменное спокойствие, которое умеют напускать на себя очень нервные и очень тщеславные люди, когда замечают, что на них смотрят. Лысый череп был благородной формы. Высокие дуги светлых бровей, резко выделявшиеся на сером, бледном и отекшем лице, шли к впавшим, страдальческим вискам. Он гордо нес выдающийся подбородок, так что подчеркивалась благородная, красивая линия от подбородка к уху. На бледных губах застыла многозначительная, презрительная и одновременно заискивающая улыбка. За большими сверкающими стеклами очков почти не видно было глаз. Когда же они показывались, то наводили ужас, ибо при всей своей бдительности были ледяными, при всей меланхоличности – жестокими. Эти серо-зеленые переливчатые глаза напоминали редкостные драгоценные камни, приносящие несчастье. И в то же время они напоминали глаза жадной, злой и опасной рыбы. Все дамы и большинство мужчин находили Хендрика Хефгена не только значительным и в высшей степени ловким, но и замечательно красивым. Его сдержанная – от сознания своей неотразимости – манера держаться, рассчитанные движенья и дорогой фрак отвлекали внимание от того факта, что он был явно жирноват, особенно в бедрах.
– Поздравляю вас с вашим Гамлетом, мой милый, – говорил министр пропаганды, – блестящее достижение. Немецкая сцена может вами гордиться.
Хефген слегка наклонил голову, опустив красивый подбородок; над высоким ослепительным воротником шея пошла складками.
– Кому не под силу сыграть Гамлета, тот не достоин называться артистом. – В голосе прозвучала скромность.
Министру оставалось лишь констатировать:
– Вы глубоко прочувствовали всю трагедию.
Но тут по залу прошло волнение.
Генерал авиации и его супруга, бывшая актриса Лотта Линденталь, появились в центральной двери. Громкие аплодисменты и возгласы приветствовали их появление. Сиятельнейшая чета прошла сквозь шпалеры ликующих людей. Ни один царь не выходил с таким великолепием. Энтузиазм был невероятный. Каждый из двух тысяч благороднейших избранных хотел как можно более громкими возгласами и аплодисментами доказать самому премьер-министру и всем прочим, как близки его сердцу праздник сорокатрехлетия всесильного господина и вообще судьбы нации и государства. Орали: «Хох!», «Хайль!» и «Поздравляем!» – бросали цветы, которые фрау Лотта ловила с грациозным достоинством. Оркестр играл большой туш. У министра пропаганды лицо перекосилось от злости. Но на это никто не обратил внимания, кроме, может быть, Хендрика Хефгена. Он стоял неподвижно. Учтиво застыв, он ожидал своего покровителя.
Держали пари, в каком фантастическом одеянии на этот раз появится толстяк. Он избрал путь кокетства аскетизмом и потряс общество скромным одеянием. Бутылочного цвета тужурка производила впечатление почти домашней куртки строгого покроя. На груди блестела лишь совсем маленькая орденская звездочка. В серых штанах его ноги, которые он обычно скрывал под полами пальто, казались особенно толстыми – словно две медленно передвигающиеся колонны. Колоссальные размеры и чудовищная тучность словно специально были даны ему, чтобы нагонять на всех страх и благоговение, – смеяться над ним ни у кого не было охоты: и у самого храброго в горле застревал смех при мысли о том, сколько крови пролито по указанию этой мясной туши и сколько, возможно, еще прольется ее в его честь. Массивная голова на короткой толстой шее, казалось, была полита красным соком: голова Цезаря, с которой содрали кожу. В лице не было уже ничего человеческого – бесформенный кусок сырого мяса.
Премьер-министр величаво проносил через сияющее собрание свой огромный живот. Премьер-министр ухмылялся.
