Сергей Довлатов - Соло на ундервуде. Соло на IBM
— Задавайте вопросы.
Все молчат.
— Задавайте вопросы артисту.
Молчание.
И тогда находившийся в зале поэт Еремин громко крикнул:
— Келе ре тиль? (Который час?)
Жильбер Беко посмотрел на часы и вежливо ответил:
— Половина шестого.
И не обиделся.
Генрих Сапгир, человек очень талантливый, называл себя «поэтом будущего». Лев Халиф подарил ему свою книгу. Сделал такую надпись: «Поэту будущего от поэта настоящего!»
Роман Симонова: «Мертвыми не рождаются».
Подходит ко мне в Доме творчества Александр Бек:
— Я слышал, вы приобрели роман «Иосиф и его братья» Томаса Манна?
— Да, — говорю, — однако сам еще не прочел.
— Дайте сначала мне. Я скоро уезжаю.
Я дал. Затем подходит Горышин:
— Дайте Томаса Манна почитать. Я возьму у Бека, ладно?
— Ладно.
Затем подходит Раевский. Затем Бартен. И так далее. Роман вернулся месяца через три.
Я стал его читать. Страницы (после 9-й) были не разрезаны.
Трудная книга. Но хорошая. Говорят.
Валерий Попов сочинил автошарж. Звучал он так:
«Жил-был Валера Попов. И была у Валеры невеста — юная зеленая гусеница. И они каждый день гуляли по бульвару. А прохожие кричали им вслед:
— Какая чудесная пара! Ах, Валера Попов и его невеста — юная зеленая гусеница!
Прошло много лет. Однажды Попов вышел на улицу без своей невесты — юной зеленой гусеницы. Прохожие спросили его:
— Где же твоя невеста — юная зеленая гусеница?
И тогда Валера Попов ответил:
— Опротивела!»
Губарев поспорил с Арьевым:
— Антисоветское произведение, — говорил он, — может быть талантливым. Но может оказаться и бездарным. Бездарное произведение, если даже оно и антисоветское, все равно бездарное.
— Бездарное, но родное, — заметил Арьев.
Пришел к нам Арьев. Выпил лишнего. Курил, роняя пепел на брюки.
Мама сказала:
— Андрей, у тебя на ширинке пепел.
Арьев не растерялся:
— Где пепел, там и алмаз!
Арьев говорил: — В нашу эпоху капитан Лебядкин стал бы майором.
Моя жена спросила Арьева:
— Андрей, я не пойму, ты куришь?
— Понимаешь, — сказал Андрей, — я закуриваю, только когда выпью. А выпиваю я беспрерывно. Поэтому многие ошибочно думают, что я курю.
Чирсков принес в издательство рукопись.
— Вот, — сказал он редактору, — моя новая повесть. Пожалуйста, ознакомьтесь. Хотелось бы узнать ваше мнение. Может, надо что-то исправить, переделать?
— Да, да, — задумчиво ответил редактор, — конечно. Переделайте, молодой человек, переделайте.
И протянул Чирскову рукопись обратно.
Беломлинский говорил об Илье Дворкине: — Илья разговаривает так, будто одновременно какает: «Зд’оорово! Ст’аарик! К’аак дела? К’аак поживаешь?..»
Слышу от Инги Петкевич:
— Раньше я подозревала, что ты — агент КГБ.
— Но почему?
— Да как тебе сказать. Явишься, займешь пятерку — вовремя несешь обратно. Странно, думаю, не иначе как подослали.
Однажды меня приняли за Куприна. Дело было так.
Выпил я лишнего. Сел тем не менее в автобус. Еду по делам.
Рядом сидела девушка. И вот я заговорил с ней. Просто чтобы уберечься от распада. И тут автобус наш минует ресторан «Приморский», бывший «Чванова».
Я сказал:
— Любимый ресторан Куприна!
Девушка отодвинулась и говорит:
— Оно и видно, молодой человек. Оно и видно.
Лениздат напечатал книгу о войне. Под одной из фотоиллюстраций значилось:
«Личные вещи партизана Боснюка. Пуля из его черепа, а также гвоздь, которым он ранил фашиста…»
Широко жил партизан Боснюк!
Встретил я однажды поэта Горбовского. Слышу:
— Со мной произошло несчастье. Оставил в такси рукавицы, шарф и пальто. Ну пальто мне дал Ося Бродский, шарф — Кушнер. А вот рукавиц до сих пор нет.
Тут я вынул свои перчатки и говорю:
— Глеб, возьми.
Лестно оказаться в такой системе — Бродский, Кушнер, Горбовский и я.
На следующий день Горбовский пришел к Битову. Рассказал про утраченную одежду. Кончил так:
— Ничего. Пальто мне дал Ося Бродский. Шарф — Кушнер. А перчатки — Миша Барышников.
Горбовский, многодетный отец, рассказывал: — Иду вечером домой. Смотрю — в грязи играют дети. Присмотрелся — мои.
Поэт Охапкин надумал жениться. Затем невесту выгнал. Мотивы: — Она, понимаешь, медленно ходит, а главное — ежедневно жрет!
Битов и Цыбин поссорились в одной компании. Битов говорит:
— Я тебе, сволочь, морду набью!
Цыбин отвечает:
— Это исключено. Потому что я — толстовец. Если ты меня ударишь, я подставлю другую щеку.
Гости слегка успокоились. Видят, что драка едва ли состоится. Вышли курить на балкон.
Вдруг слышат грохот. Забегают в комнату. Видят — на полу лежит окровавленный Битов. А толстовец Цыбин, сидя на Битове верхом, молотит его пудовыми кулаками.
В молодости Битов держался агрессивно. Особенно в нетрезвом состоянии. И как-то раз он ударил поэта Вознесенского.
Это был уже не первый случай такого рода. Битова привлекли к товарищескому суду. Плохи были его дела.
И тогда Битов произнес речь. Он сказал:
— Выслушайте меня и примите объективное решение. Только сначала выслушайте, как было дело. Я расскажу, как это случилось, и тогда вы поймете меня. А следовательно — простите. Потому что я не виноват. И сейчас это всем будет ясно. Главное, выслушайте, как было дело.
— Ну, и как было дело? — поинтересовались судьи.
— Дело было так. Захожу в «Континенталь». Стоит Андрей Вознесенский. А теперь ответьте, — воскликнул Битов, — мог ли я не дать ему по физиономии?!
Явился раз Битов к Голявкину. Тот говорит:
— А, здравствуй, рад тебя видеть.
Затем вынимает из тайника «маленькую».
Битов раскрывает портфель и тоже достает «маленькую».
Голявкин молча прячет свою обратно в тайник.
Михаила Светлова я видел единственный раз. А именно — в буфете Союза писателей на улице Воинова. Его окружала почтительная свита.
Светлов заказывал. Он достал из кармана сотню. То есть дореформенную, внушительных размеров банкноту с изображением Кремля. Он разгладил ее, подмигнул кому-то и говорит:
— Ну, что, друзья, пропьем этот ландшафт?
К Пановой зашел ее лечащий врач — Савелий Дембо. Она сказала мужу:
— Надо, чтобы Дембо выслушал заодно и тебя.
— Зачем, — отмахнулся Давид Яковлевич, — чего ради? С таким же успехом и я могу его выслушать.
Вера Федоровна миролюбиво предложила:
— Ну, так и выслушайте друг друга.
Беседовали мы с Пановой.
— Конечно, — говорю, — я против антисемитизма. Но ключевые должности в российском государстве имеют право занимать русские люди.
— Это и есть антисемитизм, — сказала Панова.
— ?
— То, что вы говорите, — это и есть антисемитизм. Ключевые должности в российском государстве имеют право занимать ДОСТОЙНЫЕ люди.
Явились к Пановой гости на день рождения. Крупные чиновники Союза писателей. Начальство.
Панова, обращаясь к мужу, сказала:
— Мне кажется, у нас душно.
— Обыкновенный советский воздух, дорогая.
Вечером, навязывая жене кислородную подушку, он твердил:
— Дыши, моя рыбка! Скоро у большевиков весь кислород иссякнет. Будет кругом один углерод.
Был день рождения Веры Пановой. Гостей не приглашали. Собрались близкие родственники и несколько человек обслуги. И я в том числе.
Происходило это за городом, в Доме творчества. Сидим, пьем чай. Атмосфера мрачноватая. Панова болеет.
Вдруг открывается дверь, заходит Федор Абрамов.
— Ой, — говорит, — как неудобно. У вас тут сборище, а я без приглашения…
Панова говорит:
— Ну что вы, Федя! Все мы очень рады. Сегодня день моего рождения. Присаживайтесь, гостем будете.
— Ой! — еще больше всполошился Абрамов. — День рождения! А я и не знал! И вот без подарка явился…
Панова:
— Какое это имеет значение?! Садитесь. Я очень рада.
Абрамов сел, немного выпил, закусил, разгорячился. Снова выпил. Но водка быстро кончилась.
А мы, значит, пьем чай с тортом. Абрамов начинает томиться. Потом вдруг говорит:
— Шел час назад мимо гастронома. Возьму, думаю, бутылку «Столичной». Как-никак у Веры Федоровны день рождения…
И Абрамов достает из кармана бутылку водки.
Романс Сергея Вольфа:
Я ехала в Детгиз,
я думала — аванс…
Вольф говорил: — Нормально идти в гости, когда зовут. Ужасно идти в гости, когда не зовут. Однако самое лучшее — это когда зовут, а ты не идешь.
Наутро после большой гулянки я заявил Сергею Вольфу:
