Оставь надежду... или душу - Ним Наум

Только не выбиться ему в рулевые. Рулевому надо все время создавать какую-то устойчивость, пусть иллюзорную, а Малхаз хоть и виртуозно держится в равновесии, но не в устойчивости равновесие его, а наоборот, в стремительной гонке, как на вертикальной стене — дух захватывает.

А как под Новый год Малхаз повеселил всю зону?.. Это же конфетка — на зависть любому, не хуже того давнего Слепухинского номера у хозяина. Дело в том, что к празднику запечатали, сволочи, все дороги. Скорее всего, вздумали прапора поднять цены на чай и сговорились для этого: цены-то подняли, уже и за три пятака плиту чая не найти было, но что-то разладилось у них, и чай в зону так и не зашел. На работе в последний день все как шальные: прапора пасут, мыши пасут, а не встретить Новый год для таких, как Малхаз, — всего хуже. Тут и авторитет, но и кроме него — колотящий суеверный страх: как встретишь, так и промучаешься… Зная Малхаза, опер к нему приставил не новичка какого, а Проказу. Малхаз в сортир — Проказа следом. Короче говоря, поспорил Малхаз с Проказой на две плиты чая, что до съема еще с работы, при Проказе же, раздобудет себе плиту. А был у него курок на второй промзоне, и в нем — ровненько три плиты чая на черный день. Никак ему не выкрутиться было от прапора к тому курку метнуться — вот он и придумал. Дождался какого-то лопухастого офицера и потребовал немедленного свидания с режимником для важного дела… Отвел его офицерик к дедушке-режимнику, и Проказа, естественно, следом. Майору Малхаз заявил, что желает, мол, открыть упрятку одной конченой мрази и, если в упрятке этой будет чай, и, если режимник ему одну плиту отдаст за усердие, то он при всей своей кавказской ненависти к стукачам все же откроет… Сговорились — плита чая — обычная плата мышам, а режимнику сладко, что еще вот один подался на мышиный промысел. Распечатал Малхаз курок свой (жалко ему, конечно, было такой ладный тайничок засвечивать, но у него тайничков этих — по всей зоне), и, никому не доверяя, режимник сам вытащил три плиты чая. Одну — Малхазу по уговору, тем более, что Малхаз намекнул, будто у курка этого крутился Жердя, а Жердя ведь был супермышью — самому замполиту шуршал… А к следующему дежурству и Проказа припер две плиты — ведь и у Малхаза есть возможность прижать — например, перекрыть сбыт Проказе купленных в ларьке книг, до которых тот стал вдруг большим охотником.

В ларек как раз начали завозить дорогущие книги и, пользуясь тем, что покупка книг не ограничивалась и не входила в месячную отоварку, многие из опогоненных воспитателей начали спешно собирать библиотеки, благо на лицевом счету у немалого числа зеков бесполезным грузом лежали присланные родными деньги. На ларешную отоварку деньги те не шли, а расходовать их было — только на книги или еще газеты выписать, или, если припрет, глаза начальству замазать — в фонд мира перевести… Ох, и устроили соревнование офицеры да прапора в сооружении личных библиотек!.. Впрочем, похоже, что Проказа книги те таскал попросту на толкучку, по крайней мере, он один начал быстро ориентироваться в рыночной ценности книг, так ведь не потому, что читал?.. Этого за Проказой никак не наблюдалось.

…Наконец-то Слепухин начал размываться, терять контуры, погружаясь в покойное тепло… Теперь только не спугнуть сознание названием этого ласкового погружения, не то оно встрепенется, пугаясь, и… пропало… В бараке накапливался раздраженный, но и придавленный гомон — третья смена собирается к выходу. Значит, еще вся ночь впереди. Хорошо бы в вольном поезде сейчас оказаться, в купе — не гоношиться, отдыхать себе, а тебя укачивает… поезд несется, несется, и можно блаженствовать сколько влезет, даже жалко время на пустую лежачку переводить. Сначала, конечно, в ресторан и закупить всего на всю дорогу, чтобы было — вдруг ресторан закроется, что тогда? Слепухин заволновался, заторопился успеть и выскочил из купе. Теперь быстрее — помчал по вагонам, только двери тамбуров грохают. Ну вот, как чувствовал, — закрыто! Слепухин заколотил в белую дверь. «Умри там, — рявкнуло изнутри, — люди спят уже». Сейчас ты, козляра, узнаешь — кто люди и кому умереть! Слепухин заколотил сильнее. Дверь приоткрылась, и мелькнул край белого халата. Пусти, пусти — Слепухин протиснулся внутрь и пошел следом за халатом. По бокам вагона — шконки, шконки, и на них — клиенты, укрытые с головой и перетянутые поверх ремнями от тряски.

— Мне бы купить… — робко заискнул Слепухин.

— Ресторан закрыт — все кончилось.

— Как это — кончилось?

— Съели все.

— Кто?

— Ослеп, что ли? Вон клиентов сколько лежит.

Из белого халатного кармана торчала плита чая, и Слепухин, выхватив ее, бросился обратно. Хоть чай есть запарить, но жалко-то как, что с едой лажанулся… Главное — побыстрее вернуться, а то еще на прапоров наткнешься. «Где твой билет?» — и кранты… А какой у него может быть билет? Слепухин всем подрагивающим нутром чуял, что прапора не отстают, и мчал по вагонам — только дверь грукала. Стоп! А вагон-то у него какой? А купе?? Все — сгорел! Слепухин принялся торкаться в каждую дверь по порядку, зная заранее, что все они закрыты. Следующий вагон — и снова немой ряд запертых белых дверей. Распадаясь от страха, Слепухин выкатился в еще один тамбур и там, теряя всю силу, сумел сорвать с неподвижности тяжелую дверь наружу. Теперь — спасен. Он выпрыгнул в тугую зелень, пытаясь прорвать ее, но не сумел. Его поволокло неудобно, неловко — боком, и тут же швырнуло вниз. Слепухин осознал, что сейчас он может еще спастись — только захотеть и, крутанувшись как-нибудь порезче, он выскользнет из тугого потока, его подхватит шконка, устойчивый пол барака… нет, только не это — Слепухин замер и пролетел мимо шконки, угодил в ворох прелых листьев, которые с шорохом разлетались из-под Слепухина, поднимаясь вверх, кружась все выше вверх, а Слепухин мягко погружался, опадал в листья…

Проснулся Слепухин от неудобства: на шконке в ногах Слепухина кто-то сидел, и никак из-под него не вытащить было одеяло, чтобы получше укрыться. Слепухин сообразил, что, может, это к Квадрату — теперь ночные гости будут часто, да и дневные, что же делать? на любом месте есть свои удобства и свои неудобства, но что же он — гад, одеяло-то прищемил? Впрочем, как ни странно — выспался Слепухин совершенно, даже удивительно, как хорошо выспался, видимо, главное во всех этих делах: еда, сон, и другое разное — главное здесь настроение, вот у Слепухина хорошее настроение, и сна ему не надо — на один глаз только. В бараке было пронзительно тихо, и Слепухин решил, что сейчас уже и балда скоро — чего же спать? Да и этот сидит — не торкать же его ногами! Слепухину захотелось закурить, тем более и предупредить как-то надо поделикатней Квадрата с гостем его, что не спит он — мало ли какой у них базар…

Слепухин закурил, повернувшись для этого на спину, и в упор глядит на гостя. Странно, тот совсем и не говорит с Квадратом, а сидит себе и сидит, не разберешь зачем. Шугануть? Квадрат вон спит, и дела ему нет, а тут решай…

— Закурить не желаешь? — пошел в разведку Слепухин.

— Можно и закурить.

— Павлуха? Вот это да! А мы тут узнали, что ты… что тебя, в общем, что… кони двинул… Вот здорово. Ты не сомневайся, — зачастил, захлебываясь, Слепухин, — место я твое мигом освобожу…

— Да ладно, чего там? Ты закурить обещал.

Павлуха взял губами сигарету и, шумно втягивая воздух, прикурил.

— Ты давно сидишь-то здесь?

— Да порядком уже.

— Что же ты не разбудил? Чудило.

— Да так… чего будить? Самое время — спать.

Павлуха вытащил сигарету изо рта и начал ее крутить перед глазами.

— Ты чего ищешь в ней?

— Да тянет где-то… прорвана, наверное, и не найду никак: воздух втягиваю, а дымка — шиш.

— Это не сигарета. У тебя вон из горла тянет — весь дым через дыру и вышугивает обратно.

— Ах, да… я и забыл, — Павлуха закрыл дыру ладонью и с удовольствием втянул крепкую порцию.

На пальцах Павлухи проступила кровь и засочилась по пальцам, по руке, затекая под рукав телогрейки, а тому — хоть бы что. Курит себе, и что-то побулькивает у него внутри. Слепухину стало неприятно. Пришел тут, расселся. Сейчас вот загадит всю постель. Слепухин принялся потихонечку ногами под одеялом подталкивать Павлуху к краю. Павлуха неловко протестовал, но Слепухин сильнее поднажал, и Павлуха загремел на пол. Господи! грохоту-то…