Канатоходец. Записки городского сумасшедшего - Дежнев Николай Борисович
— Доступно! — кивнул похожей на половую щетку головой бес.
— Если чиновники трясутся, чтобы их не выгнали и не схватили за руку, то артистам в первую очередь хочется известности, а лучше славы…
— А еще денег и ролей, чтобы доставались не только приме, с которой спит постановщик! — влез со своим комментарием из жизни Гвоздилло. Пустился в воспоминания:
Была у меня в подопечных одна актрисулька, так Департамент темных сил в полном составе отдыхает! Администрация театра от ее интриг воем выла, главного режиссера три раза из петли вынимали. Народная, в своем деле артистка, заслуженная…
— Кхе, кхе! — покашлял в кулак Маврикий. — Так вот я и говорю, у каждой человеческой общности имеется свой эгрегор, к которому человек принадлежит…
— Постой! — оборвал его на полуслове бес. — Тебя послушать, получается, у нас, у темных, тоже имеется этот, на букву «э»? — Заглянул с надеждой в глаза Маврикию. — Пусть подержанный, пусть секонд-хенд, но ведь есть?..
— В том-то и беда, — подтвердил его догадку ангел, — и не один! А все потому, что люди мало чем отличаются от свиней, любят вывалиться в грязи. Что ж до их желаний и устремлений, тут тьма египетская. Ненависть, зависть, обжорство, — начал он загибать пальцы, — жадность, лесть, сутяжничество… — махнул безнадежно рукой, — впору разуваться! Потому-то зло на земле и неискоренимо, что его питают черные мысли и чувства…
Гвоздилло тем временем о чем-то напряженно думал. Так интенсивно, что поросшие черным волосом уши подрагивали.
— Теперь понимаю!.. — протянул он, и на его толстых губах взыграла самодовольная улыбка. — Видно, писательский эгрегор — вещь порченая, с душком, вот наш подопечный дурью и мается. Чувствует, что где-то рядом течет другая, нормальная жизнь, а самому так не живется. Вроде бы не совсем урод, и бабы есть, и бабки водятся, а все ему не то и не так… — Перевел взгляд на ангела. — Слушай, ты тут наговорил сорок бочек арестантов, а как так получается, что он нас пишет, не объяснил…
— Пытался, развел руками ангел, — только разве ты со своими прибаутками дашь! Все просто, Гвоздя, все элементарно: человек не может себе представить то, чего не существует, и существует лишь то, что он себе представляет. Ваша геенна огненная и наш рай со святыми и угодниками вызваны к жизни человеческой верой, в этом смысле раб Божий Николай нас с тобой действительно пишет…
— Оно и видно, — передразнил бес с плохо скрываемым злорадством, — такого понаписал, теперь сам не рад! Нажил на свою задницу приключений… — Прикусил язык, как если бы сказанул лишнего, заулыбался. — Сам знаешь, о чем только не болтают…
Маврикий насторожился, но лицо его, близкое к иконописному, осталось протокольно приветливым. Пропел, добавив в голос расслабленной благости, как если бы без интереса:
— О чем это ты, Гвоздюша?..
— Да так! — попытался улизнуть от ответа бес, но уже знал, что попался, хватка у Маврикия была на зависть английскому бульдогу. — Всякое говорят, чего в преисподней только не наслушаешься. Языки, у кого их не вырвали, без костей…
— Да уж, место известное, — улыбнулся ангел, — только Николай наш не того масштаба фигура, чтобы ему без повода перемывать косточки. Ты уж, Гвоздя, себя не сдерживай, выкладывай все начистоту!
Бес заметался, задвигал кустистыми бровями. Захлопал глазами, как будто в оба сразу попала соринка. Взгляд их стал бегающим, выражение лица испуганным.
— Не погуби, Маврюша, отец родной! Лишку сболтнул, не по злобе, по глупости…
— Да ладно тебе, — успокоил его ангел, — не первые сто лет знакомы, напарника не подставлю. Говори, не бойся, дальше этих стен не уйдет.
Как если бы желая в том убедиться, Гвоздилло оглядел студию, понизил голос до хриплого шепота:
— Только строго между нами! Ты ведь знаешь, кто такой Нергаль?
Еще бы было Маврикию не знать! В справочнике для служебного пользования «Who is who in preispodnja» это имя стояло непосредственно за князем тьмы. Отложившись вместе с Денницей от Господа, эта темная сущность получила в те далекие времена звание черного кардинала и должность Начальника службы тайных операций, ее могущество стало притчей во языцех. Знал Маврикий, прекрасно знал, только выдавать себя не захотел. Переспросил на сияющем голубом глазу:
— Говоришь Нергаль? А кто это?..
Пораженный такой неосведомленностью, Гвоздилло сделал страшные глаза:
— И хорошо, что не знаешь, можно только позавидовать! — Впился в ухо ангела слюнявыми губами и что-то быстро зашептал.
— Да ну!.. — удивился Мавря. — А я думал, они бывают только белые и лишь у католиков…
— Тише ты! — зашипел на него Гвоздилло. Побледнел, ручищи мелко тряслись. Оглядевшись воровски по сторонам, продолжил: — Шашни у меня с одной смазливой чертовкой, ейный братан в аккурат к его секретариату приписан…
— Братан?.. — поднял бровки Маврикий. — У вас что там, в аду, все, как у людей, семейственность? У нас на небесах тоже есть братья, но исключительно по вере и по разуму.
— Хочешь слушать — слушай, а нет, так я могу и помолчать! — разозлился на него Гвоздилло, но было видно, что рассказать ему не терпится. — Прошел слушок, что… — имя черного кардинала произнес одними губами, — проявил к судьбе раба Господа Николая интерес! Чиновники, знаешь эту подлую породу, сразу же засуетились, забегали, приготовили для начальства список мест, где нашему с тобой подопечному мало не покажется…
— И ты веришь в эту байку? — удивился ангел. Сам он в правдивости услышанного не сомневался. — Чтобы такая личность и вдруг снизошла до простого смертного — такого быть не может! Да и, если разобраться, не виноват наш с тобой Николаша в том, что с ним происходит, это все мойры-мерзавки накосячили. Плели нить его судьбы, а как дошли до двадцати четырех годов, оборвали и связали узелком, думали, никто не заметит. Сколько раз им говорили: не пейте, девки, за работой, человеческая судьба — дело тонкое, все равно бухают. И еще отговариваются, мол, им, как подводникам, вино за вредность полагается, уж больно неприглядные поступки совершают люди. С той самой поры жизнь раба Господа Николая и пошла наперекосяк.
Гвоздилло посмотрел на Маврю с уважением. В близких к осведомленным кругах бытовало мнение, что ангелы имеют доступ к базе человеческих данных, теперь он убедился в этом воочию. Но сосредоточиться на своем открытии бесу не удалось, посетившая его поросшую жестким волосом голову мысль заставила поросячьи глазки масляно блестеть.
— Слышь, Мавря, — толкнул он ангела плечом, — может, возьмем бутылочку и к этим, которые мойры, закатимся? А заодно узнаем, что еще они нашему Николашке наплели…
Оскорбленный в лучших чувствах, Маврикий отодвинул его взглядом.
— Да, Гвоздилло, знал я, что ты не светоч разума, теперь вижу, что коллекционный идиот! За тебя на аукционе Кристи любой антиквар выложит большие деньги. Подумай сам, через руки мойр проходят миллиарды судеб, разве одну-единственную упомнишь! Скажешь: нить оборвали? Для них это вещь обычная, знаешь ведь, сколько вокруг народу не своим делом занимаются. И потом, они глубокие старухи с шамкающим ртом и скрюченными пальцами…
— С этого надо было начинать! — разочаровано пробурчал бес и поднес к потухшей сигарилле зажигалку. Выпустил из ноздрей клубы дыма. — А жаль, интересно было бы знать, как икнется парню ночной визит месье…
— Узнаем, — заверил его Маврикий, — нам с тобой спешить некуда! Вообще говоря, судьба людей с обостренным воображением хорошо известна, их хлебом не корми, дай только испортить себе жизнь и поплясать на собственных костях…
Гвоздилло промолчал. Отошел к окну и долго стоял там, забыв о дымившейся в пальцах сигарилле. В чертах его грубого, словно вырубленного топором лица появилось что-то человеческое.
— Знаешь, Мавря, — произнес он, глядя в светлеющую даль, — незаметно что-то, чтобы нашего с тобой Николая перло от счастья. Ты тут много чего наговорил, а я и сам догадываюсь, почему нам не велено в его судьбу вмешиваться. Да, на этот раз Морт приходил не за ним, но это ничего не значит. По традиции, приговоренным к смертной казни полагается день тишины, вот тебе и объяснение… — Вздохнул тяжело и, не оборачиваясь, добавил: — Эх, жизнь человеческая: от диатеза к диабету, от истории любви к истории болезни…
