Бруклинские ведьмы - Доусон Мэдди

Я не умираю той ночью и не умираю на следующей неделе, и через неделю тоже. На самом деле, у меня никогда не было такого отличного аппетита и такого пронзительного осознания того, каково это — быть живой. Все это ощущается как бонус, дополнительное время, как лишние дни, добавленные к отпуску потому, что авиакомпания отменила твой рейс.

В этих днях, в этом преисполненном боли времени, есть и какая-то святость. Может, мне просто суждено одинокое путешествие. А может, мне еще предстоит что-то совершить.

А может, когда за мной пришла смерть, Хаунди выскочил вперед и влез без очереди. Он же большой проныра, этот парень.

Все так, но если верить, как я, что ошибок не бывает, то становится ясно, что я должна быть здесь.

Лето кончается, и Бруклин вступает в сентябрь. Я устала. Вокруг меня продолжается безумное течение жизни. Снаружи вьется яркая лента человеческих жизней, активизируясь сейчас, когда летняя жара несколько спала; там смех, и хлопающие двери, и сирены, и автомобильные выхлопы, и разговоры со спорами на улице и за окнами. В вазонах на крыше цветут хризатемы Хаунди, как будто он так здоровается. Ночи становятся зябкими, а Сэмми возвращается в школу и приходит домой только после шести, потому что теперь у него каждый день внеклассные занятия. Патрик все так же пишет про заболевания, но иногда приходит со мной повидаться — когда знает, что у меня больше никого нет.

В это подаренное мне дополнительное время я ковыляю вниз по ступенькам и ношу Патрику пирожные, и соленья, и изысканные грибочки, а как-то раз и итальянское игристое вино, потому что мне нужно, чтобы он его попробовал, — но неважно, как часто я раздергиваю у него занавески и глажу его по голове, неважно, сколько раз я обнимаю его, наслаждаясь его обществом, — вряд ли мне удастся найти слова, убедившие бы Патрика в том, что он достоин любви. Я очень в этом сомневаюсь.

Порой у вселенной есть собственные идеи, а значит, я должна принять тот факт, что мое время здесь, на этой планете, вероятно, заканчивается, и надеяться, что у меня будет возможность наблюдать за людьми из духовных миров. Я задаюсь вопросом, правда ли это, смогу ли я видеть их и слышать. Смогу ли взаимодействовать с ними после смерти.

Я делаю глубокий-глубокий вдох — вдыхаю окружающий меня большой город, все его звуки и голоса, и гудки автомобилей, и смех, и всю неопределенность жизни на планете Земля. А потом некий голос говорит мне: «Нет ничего более важного, чем это».

Однажды я проснулась в четыре часа ночи и больше не смогла заснуть. У меня радикулит, и боль в груд, и ноют руки, и жжение в глазах, поэтому с первыми лучами солнца я выхожу из дому на улицу, где можно наблюдать за жизнью и, возможно, исцелиться гулом голосов и сигналами машин. Мне хочется перестать думать о боли как о проблеме, которую я должна решить.

Я сижу на своей голубой подушечке в цветочек, размышляя о смерти, когда замечаю человека, размашисто шагающего по тротуару. За плечами у него раскачивается рюкзак, и я наблюдаю, как он приближается, потому что, честно говоря, это проще, чем не смотреть на него, и потому что меня покалывает предчувствие: что-то вот-вот произойдет. Мужчина выглядит элегантным и взъерошенным одновременно, в том, как он движется, есть что-то животное, он размахивает руками, длинные ноги в шортах хаки ступают по улице, он озирается по сторонам, как это делают туристы. Он подходит всё ближе и ближе, пока наконец я не прижимаю ладонь к губам, разглядев, кто это.

— Ноа?! — восклицаю я и не могу даже встать, потому что внезапно чувствую себя сильно уставшей, и вот уже Ноа подхватывает меня, когда я начинаю падать. Может, он и есть то чудо, которого я ждала, спаситель, который пришел утешить меня, выразить мне свое уважение, попрощаться. Разве не удивительно будет, если после всей нашей семейной истории вселенная пошлет мне именно его, и он окажется тем, кто мне поможет?

Он смотрит на меня сквозь упавшую на глаза длинную челку, и я толком не вижу, но чувствую потрясение, которое он испытывает. И весь его ужас.

— Бабуля Бликс, что с тобой? — спрашивает он. — Ничего себе! Что… Ох, ты больна?

— Да, — отвечаю я. — На самом деле я вот-вот отдам концы. Потому-то ты и здесь.

— Потому-то я и здесь? — переспрашивает он. Проводит руками по копне своих волос и оглядывается по сторонам. — Ты умираешь? — Он нервно облизывает губы. — Разве тебе не надо в больницу? Кто за тобой ухаживает? — Он смотрит в один конец улицы, потом в другой, будто надеясь, что из кустов выйдет бригада врачей и медсестер со стетоскопами наперевес и заверит его, что все под контролем. Мне почти что хочется рассмеяться.

— Нет, милый. Не нужна мне больница. Я умираю, — говорю я. — Совершенно нормальное занятие для конца жизни. Подойди, сядь со мной. Я рада тебя видеть.

— Бабуля Бликс, нужно отвезти тебя к врачу.

— К черту, никаких врачей, дорогой.

— Но врачи могут помочь тебе!

— Я умираю уже некоторое время и не собираюсь сейчас посещать докторов. Присядь, пожалуйста. Возьми меня за руку.

Ноа выглядит таким грустным, таким перепуганным. Похоже, если бы он мог, то перемотал бы пленку назад, чтобы спиной вперед пробежать по улице, спуститься в подземку, забиться в вагон, возможно, проделать весь обратный путь до аэропорта, а может, и до самой Африки на летящем задом наперед лайнере. Однако он сидит на ступеньках, и я беру его руку в свою, и он позволяет мне держаться за нее. Я изливаю в него с избытком любовь и энергию.

Ах, мой внучатый племянник! Как же мы любили друг друга, когда ты был маленьким мальчиком, но, как это часто случается, когда в дело вмешивается время и расстояния, наши отношения испортились. Помню, как он приезжал навесить нас с Хаунди, когда ему было около девятнадцати, и он был полон собой. Меня потрясли произошедшие в нем перемены. Он стал тогда настоящим сыном своей матери — высокомерным и склонным к резким суждениям, он критиковал мои убеждения и смеялся над тем, что мы такие, по его словам, старые хиппи.

Хуже того, я почувствовала в нем первые смутные намеки на тщеславие, на уверенность в том, что значение имеет лишь видимость; так Венди переделывала наш старый особняк без внимания к его прошлому и к деталям, которые делали этот старый дом прекрасным. «Если тебе что-то не нравится, спрячь это под слоем штукатурки». Это словно стало нашим фамильным девизом.

И высмеивай в других все, чего не понимаешь.

Теперь, может быть, у нас появился шанс. Ясно же, что появление здесь Ноа означает именно это.

— Ну а тогда… что? — спрашивает он. — Что я могу сделать?

— Ты можешь облегчить мне переход на другую сторону, — отвечаю я. — Надеюсь, так ты и поступишь.

— Погоди. Мама знает, насколько ты больна?

— Нет. Никто в семье не знает. Потому что я так и хотела. Сейчас ты здесь, и, надеюсь, останешься со мной на время перехода. Это будет самое доброе, что ты вообще можешь для меня сделать.

— Я не смогу. Я не…

— Тсс. Ты сможешь. Все будет хорошо, — заверяю его я. — Неважно, известно тебе или нет, но ты был послан сюда, и теперь, раз уж оказался здесь, сможешь остаться со мной, пока я не уйду. Это может занять несколько дней, но все равно произойдет быстро. И, милый мой, это пойдет тебе на пользу. Это составляющая жизни, которую тебе нужно познать.

Его красивое лицо выглядит ужасно неуверенным. Мне почти что хочется потянуться и ущипнуть его за щеку, как я делала, когда он был маленьким.

— Но… когда? — мямлит он. — В смысле, как все произойдет?

— Ну, этого мы знать не можем. Я думала, все уже должно было закончиться, но ошиблась. Наверно, нужно было, чтобы сперва ты приехал. Это вселенная тебя послала.

Его плечи поникают. Я закрываю глаза и окружаю его белым сиянием, чтобы простить за то, что он сын своей матери. Он — ребенок, желторотик, из тех, кого Дж. К. Роулинг обозначала как маглов. Неподходящий для нашей задачи, но, возможно, это изменится.

— Ладно, давай начнем с того, что ты отведешь меня в дом, — предлагаю я.