Маша Трауб - Плохая мать
– Вот, не тетка, так мать! Нечего было за стол садиться. Я ж тебя за уши не тащил. Сам согласился.
– Давай еще раз. Я отыграюсь...
– Не, мужик, извини, – махнул рукой картежник.
– Давай я за него отыграюсь. И вот, свою сотню ставлю, – сказала мама.
– Ты, – картежник оглядел маму, – чё, смелая такая или везучая? Или в любви не везет? Не боишься проиграть?
– Хватит трепаться, играешь?
– Ну давай.
Мама его обыграла. Картежник нервно поглядывал на дверь. Как будто ждал кого-то.
– Пойдем покурим.
– Ну пойдем.
– Деньги верни мужику, и я не сообщу, куда надо.
– А если я тебе сейчас башку проломлю?
– Не пугай, пуганая.
– Где так играть научилась?
– Практику после юрфака проходила. У твоего коллеги. Только ты ему в подметки не годишься.
– Давай вместе работать.
– Ага, щас. У меня ребенок маленький. Давай так – я тебя не видела, ты в этом вагоне больше не появляешься. Понял? И твой напарник тоже. А то на следующей станции тебя встретят.
– На понт меня не бери! У тебя доказательств для ментов нет.
– А кто тебе про ментов говорит? Меня ведь мой «учитель» не только в карты научил играть, но и порассказал много.
– Ладно, ладно, угомонись. На, забери бабки.
Мама отдала деньги мужику. Тот смотрел на заваленный купюрами стол и плакал.
– Адрес напиши, – сказал он.
– Зачем?
– Я тебе рыбу пришлю.
Он сдержал слово и каждый год передавал нам рыбу – вяленую, копченую...
– Выиграла? – спросила я, когда мама вернулась.
– Да.
– Сколько?
– Нисколько.
– А почему ты сразу не села играть?
– Потому что он шулер. Плохой к тому же. Карты подрезал и думает, что все вокруг идиоты. Ты почему не спишь?
Правда была только в том, что мама действительно проходила практику – защитником карточного шулера, который ради смеха показал молоденькой симпатичной девушке пару-тройку фокусов. Девушка оказалась талантливой, с легкими быстрыми пальцами, трезвой головой и неплохим знанием психологии.
Случайные попутчики по купейному вагону, самолетному ряду, пароходу. Соседи по снятой на летний месяц комнатке, по лежакам на пляже, по столу в столовой пансионата. Все они так же неожиданно появлялись в нашей жизни, как и пропадали. Одни пропадали на несколько лет, другие напоминали о себе достаточно регулярно. На Новый год, Восьмое марта наш ящик ломился от поздравительных открыток – на небольшом свободном куске картона надо было успеть поздравить, рассказать последние новости о себе, что-то спросить, пожелать счастья... Точно так же мама шла на почту и долго выбирала на крутящемся стеллаже открытки – гвоздики и розы, перевязанные красной лентой.
– Тебе какие больше нравятся? – спрашивала она.
– Какая разница? Все равно же в разные места пошлешь! Можно было накупить штук двадцать с гвоздиками, и все!
– Так неинтересно, – пожимала плечами мама, и мы продолжали выбирать, какая открытка лучше – со снеговиком или с Дедом Морозом. Или взять две с елкой?
Ни одна записная книжка не выдержала бы такого количества информации – адресов, имен, телефонов, дат дней рождений и прочего. Мама хранила открытки, как квитанции об оплате квартиры. Сохраняла все пришедшие в минувшем году – чтобы списать оттуда адреса, когда понадобится. А когда наступал следующий год, место старых занимали новые.
– Кто звонил? – спрашивала я после очередного междугородного звонка, раздававшегося у нас достаточно часто.
– Помнишь тетю Иру из Адлера?
– Нет.
– Ну, у нее еще дочка Анечка была, тебя года на четыре постарше! Как не помнишь? Не важно. Она приезжает. Остановится у нас на пару дней.
– А больше негде?
– Значит, негде.
– Ты же потом сама будешь ругаться! Говорить, что у нас не дом, а караван-сарай! Ты же не любишь гостей!
– Не люблю.
– Тогда зачем она у нас будет жить?
Мама не отвечала. Ей и в голову не могло прийти, что можно отказать. Как, впрочем, и ее многочисленным приятелям и приятельницам, разбросанным по всему Советскому Союзу. В какой бы город она ни приехала в командировку, никогда не останавливалась в гостинице – обязательно находилась очередная тетя Тамара с дядей Валерой или Игорь с Катькой, которые радовались нежданной встрече, кидались на шею, накрывали на стол, долго говорили на кухне, как будто только вчера расстались, и только под утро укладывались спать.
Мы, дети этих случайных друзей на всю жизнь, редко находили общий язык друг с другом.
– Напишешь что-нибудь Наталке? – спрашивала мама.
– Не-а, – отвечала я.
– Ну, две строчки. Вы ведь так дружили летом. Не разлей вода, – удивлялась мама.
Я честно писала бессмысленные фразы: «Наталка, привет. Как у тебя дела? У меня все хорошо». Тот же разговор наверняка происходил и у Наталки, которую мама просила написать что-нибудь для меня.
Но мы всегда знали, что если судьба занесет в город Н, то всегда можно позвонить некой тете Л. и сказать, что ты Маша, дочка Ольги из Москвы. И тетя Л. будет кричать в трубку, звать в гости, накормит, напоит и спать уложит. Потому что года два назад сын тети Л. точно так же звонил нам, и передавал привет, и был накормлен, и оставлен ночевать, будучи проездом откуда-то куда-то.
Ирина с Леночкой были такими же попутчицами. Ехали вместе на море. Всего сутки в поезде, а в памяти остались на всю жизнь.
– А мы в первый раз на море едем! – восклицала Ирина. – Да, Леночка? Даже не верится, что уже в поезде сидим. И сейчас поедем. Чух-чух-чух. Чух-чух.
Я с недовольным стоном, который должен был показать, что нам дико не повезло с попутчицами, уткнулась в вязанье.
– Что ты вяжешь? – спросила радостно Ирина. Она мне показалась совершенно чокнутой. Все время улыбалась, подпрыгивала и радовалась ерунде. – Можно посмотреть?
– Нельзя, – огрызнулась я, – еще не готово.
– Маргарита, пойдем-ка руки помоем, – сказала мне мама.
– Зачем, – удивилась я, – что я сказала?
«Маргарита» было сказано неспроста. Так она меня называла только в случае крайнего недовольства.
Мы вышли в коридор. Мама встала ногой на батарею и смотрела в окно. Я присела на откидное сиденье и продолжила вязание.
– Ну чё? – спросила я, когда молчание затянулось.
– Не чё, а что, – поправила меня мама, выхватила спицу, распустив все вязанье, и воткнула мне в руку.
– А-а-а-а-а! – заорала я на весь вагон.
– Рот закрой немедленно! – приказала мама.
Я тут же замолчала.
– Значит, слушай меня внимательно. Тебе больно вот так?
Я молчала.
– Больно? – Мама надавила спицей посильнее.
– А-а-а-а! Конечно, больно. Ты с ума сошла?! – заорала я опять.
– Так вот этой женщине, которой ты хамила, раз в сто больнее. И если ты позволишь себе еще хоть слово вякнуть не тем тоном, я тебе не знаю, что сделаю. Ты меня поняла? Не слышу!
