Грация Верасани - Оглянись назад, детка!
Том Вейте где-то написал: «Я спал с дикими зверями».
Он сделал еще один глоток и облизнул губы.
— Я хотел тебе сказать, что никогда не думал об Аде, пока мы были вместе. Может быть, ты на нее не похожа Может быть, я ее совсем не понял…
Я стояла, прислонившись к двери, и у меня не было никакого желания сесть.
— Ты закончил?
— Я всего лишь хочу, чтобы ты не судила меня.
— Забудь об этом, — как можно четче произнесла я.
— Пэтги, девушка из магазина, сказала мне, что ты расспрашивала обо мне.
Я бросила баночку в мусорное ведро.
— Старая история.
— Однажды Ада рассказывала мне о тебе. Она считала тебя крепким орешком и говорила, что ты станешь крупным адвокатом. Может быть, из-за этого она не откровенничала с тобой, боялась разочаровать тебя…
Я купила в аптеке тест на беременность. Надо быть совсем бесчувственной, чтобы родить кого-то…
Она была беременна?
Он встал с дивана, и какое-то мгновение мы смотрели друг другу в глаза Не выдержав моего взгляда, он сказал:
— Я не знаю, почему встретил тебя.
— Я тоже.
Он быстрым шагом направился к двери.
— Что тебя связывает с моим отцом? — громко спросила я.
— Спроси это у него.
Входная дверь захлопнулась. Принимая во внимание обстоятельства, наши отношения с Андреа Берти никогда не будут такими, как в рекламном ролике: «Мы не проснемся, чтобы позавтракать вместе на кухне фирмы «Скаволини» перед полной пиалой попкорна».
Я бросилась в темноте на кровать. Свет уличных фонарей отражался от фотографии Ады, сто явшей на комоде Интересно, подумала я, чем бы она занималась, если бы сейчас была здесь? Стала актрисой? Писательницей? Чьей-то женой?
Тот, кто мертв, не спрашивает, кем он мог быть, кем мог стать — победителем или неудачником. Этот вопрос задаю себе я, настолько живая, что в июле мне исполнится аж сорок лет. Мечтала ли я когда-нибудь? Может быть, изменить мир, когда участвовала в манифестациях студенческого движения или устраивала пикеты перед лицеем во время забастовок. Например, я никогда не мечтала стать музыкантом. Я хотела лишь посильнее стучать по крепкой коже барабанов, чтобы заглушать стоявшее в голове жужжание. К тамтамам, тарелкам и барабанной дроби меня влекло не искусство; это было нечто вроде избиения, чтобы разрядить нервы. Некоторые разряжаются в драке, в тренажерном зале, для меня таким оружием служила ударная установка.
Меня не очень-то и волновала профессия адвоката. Любовь, что ж, она напоминала нечто вроде прогулки по зоопарку, когда ты смотришь в зарешеченные окна и двери. Не зря я занимаюсь этой работой: наблюдаю, как звери перегрызают друг другу глотки, фотографирую их, архивирую… Какую фразу мне то и дело повторяют? Вот эту. «Я верила». Стоит предъявить доказательства супружеской неверности и тебе уже говорят: «Он обманул мое доверие». В таком случае хочется спросить: «Что же такое, черт побери, доверие? Почему у вас у всех не сходит с языка это слово?» Доверять самому себе — уже не просто, а требовать этого от других — безумие! Я не доверяю людям, которые никогда не выходят из рамок приличия, но я также не хочу, чтобы у меня под ногами путались герои. Я не кичусь ни перед кем своей чистой совестью, чтобы упрекнуть того, кто вляпался в дерьмо. Моя совесть не чиста! Прекрасно, тогда почему я вела себя так с Андреа Берти?
Были годы, когда я и Ада, прежде чем лечь спать, слушали в темноте песни с дисков «Немного любви» Баттисти или «Маленький человек» Миа Мартини и почти не рассказывали друг другу о том, как проводили дни.
В четырнадцать лет у лицея Гальвани я требовала у прохожих заполнить вопросник относительно нового закона о молодежной занятости и ненавидела сидевших на ступеньках и издевавшихся надо мной фашиствующих юнцов. Днем я изучала Сан Томмазо и онтологические доказательства существования Бога, а вечером ходила в кино и смотрела фильмы вроде «Соль земли» Бибермана.
Летом, на мой день рождения, папа повел нас на Веронскую арену послушать «Аиду», и пока Ада умилялась оперой и певцами, я с возвышенным чувством провела только две минуты молчания, чтобы почтить память евреев, погибших в Ардеатинских штольнях, в знак протеста против побега из госпиталя Капплера. В те годы меня интересовали лишь учения древних философов, разговоры с иранскими товарищами о войне, печатание в ячейке листовок на пишущей машинке, приклеивание самонаклеивающихся кокард на празднике газеты «Унита» и диспуты на тему антифашизма. То есть все те вещи, которые Ада не понимала или которые, как она считала, я делала, чтобы доставлять беспокойство папе, так как во всем остальном я была, как она говорила, ее курочкой.
Фабио был единственным парнем, с кем я встречалась. Он был членом студенческого движения и бренчал на гитаре. Кроме разговоров о политике в автобусе номер десять или обмена дисками «Radici» Гуччини мы даже ни разу не поцеловались. Я говорила ему о Марксе, о ядерной энергии и цитировала строки из «Parole per dirlo» Марии Кардинал, несмотря на то, что он предпочел бы поговорить о чем-нибудь другом. Однажды он сказал мне:
— Я чувствую себя старым Почему дискотека не доставляет мне удовольствия?
Мы сидели в гостиной у него дома и смотрели фестиваль Санремо с Бениньи.
— Дискотека — место для тупых, — ответила я. А сама между тем думала о своей сестре, которая возвращалась домой в два часа утра после дискотеки «Чак» вся потная и немного поддатая. Она танцевала там часами и была готова получить причитающиеся ей от отца две оплеухи, даже не моргнув глазом и ни на секунду не прекращая улыбаться, Словно эта блуждающая и уклончивая улыбка и была ее секретным оружием против всего мира.
Уже полчаса прошло, как Андреа Берти покинул мой дом Бессмысленно думать, что именно ему теперь я хотела объяснить то немногое или многое, что мне известно о моей сестре.
Однажды мы с Адой возвращались из театра. Она стала снимать пальто, и я тоже, точно таким же образом Я подражала ей, думая, что действую наверняка.
Когда она выключила лампу на ночном столике, я спросила:
— Ада, что такое любовь? — Если кто-нибудь спросил бы меня, что такое тетрадь или дерево или отопительная батарея, я бы сумела ответить, а о том, что такое любовь, я ничего не знала.
— Это все равно, что поплыть с кем-то в лодке в открытое море, а потом захотеть вернуться обратно.
— На берег?
— Да, на берег.
Я нахмурилась, силясь понять значение метафоры. Только теперь я поняла, что для нее тем берегом-дрейфом было одиночество, любимое и ненавистное, задвинутое куда-то в угол, но остающееся всегда на виду, подобно вещи, которая всю жизнь мелькает у тебя перед глазами.
Ворочаясь в постели, я думала, что однажды, если захочу, влюблюсь в матроса речного флота, нежного, любезного и заботливого, или в олимпийского чемпиона, или философа.
— По Эмпедоклу, каждый подобный ищет себе подобного, — говорила я ей.
Но она парировала:
— По Гераклиту, из противоположностей рождается гармония.
Потом я перегнула вдвое подушку и оперлась в нее локтем.
— Ада, не знаешь, где можно найти немного дигиталиса?
— Что это?
— Растение, — ответила я, не уточняя, что только что прочитала у Стендаля, что дигиталис — это такое растение, которое не дает сердцу биться слишком быстро. Растение, которое я давала бы ей каждый раз, когда она возвращалась влюбленная домой, полная преувеличенного восторга к какому-нибудь школьному приятелю.
— Ты и в самом деле хочешь попросить папу купить тебе ударную установку?
— Конечно.
— Он никогда этого не сделает.
— Придется играть на чужой.
И тогда Ада пошла в звукоизолированный подвал на улице делла Крочетта, где играл Мэл, там стояла ударная установка «Pearl» зеленого цвета, принадлежавшая его брату, прежде чем он предпочел ей гитару.
— Ты поедешь в Рим?
— Надеюсь, это будет последним, что я сделаю в своей жизни, — ответила она уверенно.
— Мне будет грустно без твоего исполнения «Турецкого марша», — прошептала я.
Звонок из Рима
Когда я вошла в агентство, то увидела Тима, который выставлял в окно тысячный флаг мира; он уже собрал рюкзак, чтобы отправиться в Рим на манифестацию против войны, и Гайа, разумеется, поедет с ним. Их рты почти соприкасались, когда они что-то говорили вполголоса, совершенно не прячась, не употребляя этою закодированною языка взрослых, полного двусмысленных слов и намеков. Она говорила только о переезде и собиралась жить с матерью и компаньоном папы, который оставил жену и пока что спал в гостинице. Вяло обняв их, я поздоровалась и, пока закрывала дверь кабинета, услышала, как Спазимо уговаривал Тима держаться подальше от беспорядков.
Я стояла в кабинете у окна в шерстяном свитере с высоким воротом, положив руки на батарею, но все равно мне было холодно. По тротуару уверенно шагал мужчина, чем-то напоминавший актера, имя которого я не помнила. Ах да, Джорджа Клуни. На самом деле это был Алессандро Даци.
