Мария Рыбакова - Острый нож для мягкого сердца
Тут она сама удивилась своей серьезности и нарисовала смеющуюся рожицу, чтобы Катя, если б захотела, могла бы обернуть ее слова в шутку.
«Когда муж приходит с работы, птицы кричат громко. Кстати, я тебе писала, что здешние мартышки – орут? Солнце к вечеру уже и не жаркое совсем, а просто красный круг. Ребенок настораживается, как будто знает, что скоро придет отец. О Тихоне я тебе в следующий раз подробнее напишу, а то у меня уже рука устала.
Неужели так хорошо будет до самой смерти? А может, и смерти не будет. Потому что – это по секрету, ты никому не говори – Ортис не совсем человек. Он – что-то другое. Я только недавно догадалась. Ему ничего пока не сказала. До встречи! Марина».
путь
Это было страшное и прекрасное путешествие. Оно проходило в трех мирах: воздуха, воды и суши – но только живые существа с легкостью переходили из одного мира в другой. Тихон смотрел на них в надежде, что, когда придет время, он сам так же легко перейдет из одной жизни в другую. Рыбы выпрыгивали из воды и летели рядом с лодкой, махая пестрыми жабрами. Речные дельфины высовывали из воды собачьи морды, а морские коровы – коровьи, и наполняли надводное пространство грустным мычанием. Гладкая спина каймана, блеснув на берегу, быстро оказывалась в воде, и сытые утки, не зная, что им угрожает, чинно проплывали. Ныряя вниз головой, они показывали короткий свой хвост и лапы, перед тем как расползтись по воде кровавым пятном. Пролетали птицы с клювами, похожими на топор, огромными головами и маленьким жалким телом. Воздух вибрировал от летучих мышей, бабочек, колибри. Падая на водную гладь, они становились лепестками и листьями. Ветви проплывали мимо лодки, двигаясь в другом направлении.
Тихон ни разу не опустил в воду руки, потому что боялся пираний. Оттого, что лодка шла на большой скорости, он все время чувствовал бриз на коже. Он сел, высоко подняв колени, и положил на них листок бумаги, который быстро становился мокрым от брызг. Он пытался писать письмо, но отвлекался и смотрел в темно-прозрачную воду. Вместо собственного отражения он видел проворных рыб, которые целыми стаями сновали под лодкой. Гильермо сказал что-то вроде: оттого, что вода темная, нет комаров. Тихон кивнул головой, не пытаясь понять.
Вечером, завидев хижины, они вытаскивали лодку на берег и привязывали ее дереву. Порой любопытные, порой равнодушные рыбаки давали им приют, кормили рыбой и разрешали повесить гамаки близко от костра. Гильермо и Тихон отдавали им часть привезенных с собою вещей. Гильермо быстро и весело беседовал с рыбаками, Тихон обычно мало что понимал, но смущался, когда все поворачивались к нему и говорили друг другу что-то. Как ни прислушивался он к их беседам, он ни разу не услыхал, чтобы они произносили имя Ортиса. Дома у них, в хижинах, Тихон видел больших мертвых черепах.
Если же опускалась ночь, но человеческого жилья все еще было не видать, они сами разводили костер и удили рыбу, которую Гильермо умело поджаривал над костром. Ночью Тихон просыпался иногда от безумных стенаний, которые каким-то образом находили путь из его сновидения в лес. Дрожа от страха, он пережидал ночь, а утром Гильермо в очередной раз объяснял ему, что это ревут макаки.
– Они маленькие. У них только глотки большие.
Тихон опять почувствовал себя скверно – наверное, от новой волны гриппа. Вместе с попутчиком он курил одну сигарету за другой, хотя они раздражали горло, и кашлял, на что Гильермо тоже отвечал сухим покашливанием. При свете костра он снова попытался сочинить письмо Лиле. «Хотел бы описать тебе джунгли и реку, но почему-то не выходит. Все здесь так же случайно, как дома. Я ничего не знаю о тех, у кого мы останавливаемся на ночлег. Они ничего не знают обо мне, и даже отец – когда мы встретимся – наверняка окажется чужаком. Что заставляет идти вперед – любопытство, любовь? Или это одно и то же? Тогда я здесь, чтобы полюбить темную воду, заросли, рыб, летучих мышей. А раньше я должен был любить нашу улицу, дома, одноклассников, Петровича, тебя, – чуть не написал он, но остановился. – Я думаю, от любви я бы смог их лучше тебе описать. Но не выходит. Остаются только усталость, жара, простуда. Ты пожмешь плечами и отложишь письмо...» Он терял счет времени, во всем полагаясь на Гильермо.
Однажды он не мог заснуть, сидел у костра, завернувшись в плед, и смотрел, как играют языки пламени. Те, кто дал им приют этой ночью, были молчаливы, и почему-то он боялся заснуть среди них. Он вспомнил, как ребенком ловил крыс и смотрел на луну сквозь форточку. Перед рассветом Гильермо тронул его за плечо.
– Дальше тебя поведет Мануэль, – сказал он, показывая на молодого индейца, стоявшего рядом с ним.
Тихон отдал Гильермо письмо, на котором написал адрес. Затем встал, взял рюкзак, попрощался с Гильермо, который, конечно, не будет по нему тосковать, и последовал за новым проводником.
Аккуратно ставя одну ногу перед другой, индеец вошел в заросли – наобум, как показалось Тихону. Однако, присмотревшись, он различил узкую белую тропку. Индеец шел плавно, как будто не торопясь, но очень быстро. Тихон стал отставать. Мануэль оглянулся, подождал, пошел вперед, потом снова терпеливо остановился. Уже взошло солнце, и с Тихона градом катил пот. Он все еще пугался мартышек, перелетавших с ветки на ветку, и лиан, что грозили обернуться змеями. Задирал голову и поражался вышине деревьев, чьи кроны было не видать с земли. Лучи пробивались сквозь листья, и влажный воздух казался зеленым. Тихон попробовал заговорить с индейцем, но тот ничего не ответил, даже не стал притворяться, что слушает, и это не понравилось Тихону. Однако ему ничего не оставалось, кроме как следовать за проводником.
Они шли и шли, временами садились, чтобы передохнуть и выпить воды. Уже, наверное, восемь нескончаемых часов Тихон с тоской вспоминал лодку. Только мысль о насекомых и змеях заставляла его идти дальше, вместо того чтобы упасть в траву и забыться.
Неожиданно они услышали низкий угрюмый звук из-за деревьев. По мере того, как они приближались, он становился все более хриплым. Тихон встал, отказываясь идти дальше. Но проводник его, не останавливаясь, тоже издал горлом странный звук, будто откликнулся.
Пройдя еще несколько шагов, они вышли на прогалину посреди зарослей. Здесь стояло несколько хижин, если их можно было назвать хижинами – ибо у них не было стен: четыре столба были воткнуты в землю, и на них постелены пальмовые ветви, образовывавшие крышу. Посередине был настил из голых ветвей, служивший, видимо, ложем.
Навстречу им появился человек с такой же темной кожей, как у Мануэля, хотя местами она была выкрашена в темно-синий цвет. Но не это поразило Тихона, а то, как стар был этот мужчина. Тело его, на котором были только шорты, высохло настолько, что скелет проступал чуть не до последней косточки. Кожа, особенно ветхая на локтях и коленях, висела складками. Можно было подумать, что старик сносил свою кожу, как снашивают пиджак и брюки. Тихон не удивился бы, если бы в кожном покрове старика он вдруг заметил прорехи. Он перевел глаза на обтянутый кожей череп, в котором светился единственный глаз – другой был затянут бельмом. Открыв рот, в котором темнело три зуба, он продолжал издавать звук, который так напугал Тихона. Он смотрел на ходячий скелет как завороженный, не в силах отвести глаз. Неожиданно старик сомкнул губы и моргнул одним глазом, как будто подмигивая. Тихон в панике оглянулся, но проводника рядом уже не было.
оставленные: лиля
Не поступив в институт, Лиля пошла работать в дом мод, в отдел выкроек. Купив синий халат, она заняла место за длинным, широким столом рядом с другими женщинами. Работницы сворачивали выкройки в несколько раз, а потом передавали их Лиле и другой девушке, которые заклеивали обертки. Стараясь угнаться за остальными, Лиля спешила изо всех сил, но маленькие руки не подчинялись ей. Она слушала разговоры сослуживиц, у каждой из которых был громкий голос и мощная грудь, где едва сходился халат. На Лиле он висел, как на вешалке, и доходил ей почти до пят. Разговоры были о чудесах, например, о пьянице, который плакал винными слезами, или о дурных женщинах, которые красили волосы в яркий цвет и уводили чужих мужей. Некоторые из этих разлучниц работали там же, но на других этажах, поэтому Лиля с ними не встречалась. Она представляла себе их кружевное белье в прорезях халата и ноги в черных чулках.
Толстой кисточкой она доставала из банки клей и наносила на бумагу. В ушах глухой голос повторял: «Белая кисть как хобот слона». Когда она слышала эту бессмысленную фразу, на нее находило отвращение, и она с трудом заставляла себя взяться за кисть снова, что еще больше замедляло ее работу. Кто-то из женщин даже спросил ее, все ли в порядке, и она ответила да-да, конечно, борясь с тошнотой. Но однажды другой работнице понадобилась кисть, и Лиля тут же отдала ей свою. Она радостно свернула газету в плотную трубку и стала точно так же окунать ее в банку с клеем. Голос молчал, она работала быстрее, и в конце месяца получила немного больше денег.
