Мария Рыбакова - Острый нож для мягкого сердца
Тихон принял снотворное, которое Елена дала ему с собой. Он взял из соседней комнаты подушку и одеяло и лег опять на диван (хотя было жарко, спать без одеяла он не привык). Чуть задремал, но его разбудил настойчивый писк комара – то приближался с надрывной песней, то удалялся, почти исчезая. Тихон вот-вот готов был заснуть, но отвратительный писк возвращался. Тихон ворочался с боку на бок и ждал, чтобы комар улетел. Он сам не знал, спал ли уже или просто лежал с закрытыми глазами, когда услышал голос у двери. Кто-то шептал, и Тихон не мог понять, на каком языке. Он встал с дивана и, прислушиваясь, прошел несколько шагов. Человек заспешил, зашептал быстрее, настойчивее.
тени
Он щелкнул выключателем – но голос тут же умолк. Осмотревшись, Тихон удостоверился, что в квартире никого не было. Он заглянул на лестницу, но лестница была пуста.
Тихон запер дверь на защелку и лег обратно. Вдали завыли собаки, закукарекал петух и залопотали неизвестные звери. «Неужели я так и не засну, – подумал Тихон с досадой. – Принесла меня сюда нелегкая». Все ему было противно в эту минуту: крики животных за окном, писк комара, кромешная тьма тропиков, шепот, испарина. – «Скоро я уеду отсюда, а сейчас надо спать, надо спать», – уговаривал он себя.
Но голоса – на этот раз мужской и женский – снова разбудили его. Ему показалось, что он понимает отдельные слова «да вот», «как он». Отчего-то он решил, что они говорят о нем, Тихоне. «Они хотят мне помочь», – думал он и засыпал, не в силах сопротивляться усталости.
Когда он проснулся, пели птицы, а в соседнем дворе дети смеялись и перекрикивались. Тихон потянулся так, что у него хрустнули кости. В голове все еще гудело. Он вышел на улицу, решив на этот раз добраться до реки. Несмотря на ранний час, воздух был теплым, почти горячим. Тихон спросил у проходившего старика: «Рио? Онде рио?» Тот посмотрел на него в изумлении и даже снял очки, но потом показал рукой, куда идти.
Скоро Тихон вышел на берег. Вода, к его разочарованию, была коричневого цвета. Он бросил в нее ветку, и та поплыла. Выше по течению стайка детей забегала в воду и с криками выбегала. Птица пролетела совсем низко, едва не задев крылом водную гладь. Тихон вынул из кармана сигареты и сел на землю. Он знал, что родился здесь, но все казалось чуждым: все пугало и смешило одновременно. Надо спросить у соседей, куда подевался Ортис, ведь город небольшой, и наверняка тут все друг друга знают.
Проголодавшись, он встал и пошел обратно. Уже подойдя к дому, он заметил магазин в конце улицы, дверь которого была открыта. Тихон вытер пот со лба и зашел. Там было почти так же темно, как в церкви, но душно. Он увидел банки консервов, и кошельки, и крючки для удочек, и бутылки с водой, и даже красные туфли с высокими каблуками. Продавщица повернулась лицом к нему: углы ее пухлых губ были опущены, а тяжелые веки показывали, что юность осталась позади.
Он выбрал пакетик сухой вермишели и темные очки. Продавщица назвала сумму, но Тихон, не доверяя своему знанию языка, посмотрел на этикетки и сложил обе цены. Пока он считал деньги, продавщица заговорила снова. Ему показалось, что она назвала свое имя – Розария или Розалия. Складывая полузабытые слова, Тихон объяснил, что живет у сеньора Ортиса, и что он – его сын. Он много лет его не видел, потому что жил далеко (Тихон махнул рукой, как бы указывая направление). Отец позвал его к себе – продавщица кивала – и вот он приехал, но не застал никого дома. Не знает ли сеньора, куда мог отлучиться его отец?
Розария – или Розалия – задумалась. Изредка она потряхивала копной черных кудрявых волос, в которых, как показалось Тихону, были уже седые пряди. Она молчала так долго, что Тихон подумал уже, будто она не поняла вопроса и ждала, чтобы он ушел. Тихон повернулся, но тут она как раз заговорила:
– Приходи после сиесты. Я найду... Будет...
Он не разобрал слов, но закивал, наклоняясь вперед всем корпусом, и поблагодарил ее. Стоя на пороге, он оглянулся, чтобы еще раз помахать рукой; но глаза, уже ослепленные светом улицы, плохо различали предметы в темноте магазина. Он понял, что Розария вышла из-за прилавка и смотрит на него. Ему показалось, что ноги ее не касаются пола. Он повернулся. Прямо на него, расставив крылья, шла по проезжей части птица.
Дома он задвинул занавески, спасая комнату от раскаленных лучей. Подошел было к креслу, но его опять обдало холодом – настолько замогильным, что даже в послеполуденной жаре он был невыносим. Тихон пожал плечами и лег на уже привычный диван.
Может быть, он вовсе не захочет вернуться в магазин. Если отец в последний момент испугался встречи с сыном – то, может быть, и сын может испугаться встречи с незнакомцем, который назовет себя его отцом. Вдруг Ор-тис окажется таким, что будет хлопать его по плечу, орать что-нибудь, плевать на пол... И все-таки Тихон с нетерпением ждал, когда спадет жара.
С улицы донесся странный звук. Тихон прислушался: это было похоже на цоканье копыт. Ему показалось, что все остальные звуки смолкли. Он встал с дивана и подошел к окну. В белом воздухе под окнами медленно проходила белая лошадь. Лицо всадника было скрыто шляпой, но Тихон слышал, что он посвистывал. Цок-цок-цок, выбивал конь. Фью-фью, посвистывал наездник; и вот они скрылись за поворотом.
Тут же запела птица, ей в ответ закричала другая. Где-то хлопнула ставня, а вдалеке раздался протяжный крик. Тихон отошел вглубь комнаты и вытер пот со лба. Наверное, уже можно идти в магазин. Он взглянул на часы, но понял, что забыл перевести стрелки. Он поискал глазами настенные часы, но ничего подобного не было в квартире. Чтобы привести себя в порядок, он засунул голову под холодный душ и кое-как причесался перед грязным зеркалом.
Внутри магазина было еще темнее прежнего. Когда глаза привыкли к полумраку, он увидел, что женщина указывает на кого-то еще. Он взглянул на фигуру во мраке. «Нет! – подумал Тихон. – Нет, не может быть – чтобы это – был мой отец!»
жалость
Внук был вором, недостойным ее любви. После того как он убрался, жизнь ее протекала в общем-то счастливо. Сергей Петрович оставил мысли о самоубийстве и поселился с Аполлинарией. Днем они спали прерывистым сном стариков, а по ночам он выходил вместе с ней на дежурство. Она вязала, он читал вслух. Его больше не интересовала религия: теперь он предпочитал книги о путешествиях. Консьержка считала петли. В разговорах они никогда не возвращались к тому событию, которое соединило их. Они не упоминали ни имени Тихона, ни того, что он подсыпал им в чай снотворного, ни кражи. Они знали, что живет он у случайных знакомых, переходя из дома в дом. Чтобы избежать суда, сами выплатили сумму, что он украл, хотя им пришлось продать почти все, что было у консьержки.
Она сохранила только одну фотографию Тихона, заложив ее в книгу. На снимке он был семилетним. Иногда она украдкой раскрывала том и вынимала карточку, держа ее перед собой в вытянутой руке. Сесть, положить фотографию на стол, смотреть на нее долго показалось бы ей предательством по отношению к Сергею Петровичу, да и к самой себе. Высокие скулы и острый нос затмевали в лице ребенка черты матери. Но все-таки Марина проступала в нем, в веснушках, в коротких мочках ушей, круглом подбородке. «Как странно, что те, кого мы кормили и купали, вырастают в незнакомцев», – думала Аполлинария.
Если сухой ветер колол лицо песчинками, она вспоминала, как возила внука на экскурсию в старую крепость. Ему было лет семь или восемь, как на фотографии. Она почти не помнила ни самой крепости, ни того, что говорил экскурсовод. Крепость осаждали кочевники, но она не желала сдаваться. Тогда они забросили через стену тела умерших от болезни, и корабли, покинувшие на следующий день гавань, увезли отсюда с собою чуму, погубившую пол-Европы. Аполлинария совсем забыла бы об этой поездке, если бы не одна вещь: в этот день они с Тихоном обменялись жалостью.
Уже тогда он был скрытным. Когда они сели в автобус, Тихон, в отличие от других детей, не проронил ни слова. Он отвернулся к окну и наблюдал за дорогой. Консьержка предпочла бы, чтобы он кричал иногда, как мальчишка на соседнем сиденье: «Вон – смотри – мотоцикл! А вон – смотри – ослик!» Но Тихон молчал. Через полчаса он повернулся к ней: «Меня тошнит».
Хватаясь за поручень, чтобы не упасть, Аполлинария подошла к водителю: «Пожалуйста, остановите автобус. Моего ребенка тошнит». Шофер смотрел на нее, как будто не веря. Люди часто гадали, кем она приходится Тихону: слишком стара для матери, молода для бабушки, слишком сдержанная, кто ее разберет. Наконец водитель остановился.
Аполлинария вышла вместе с Тихоном и держала за плечи маленькое, скорчившееся тело, пока его рвало. Поднимаясь с колен, он оперся на ее руку. Она поспешно согнала с лица жалость, потому что иначе он немедленно отпрянул бы. Глаза его были усталыми, и только. Он позволил подвести себя к автобусу. Прежде, чем опять отвернуться к окну, он еще несколько секунд смотрел на нее, а она на него. Это был чуть ли не первый раз в жизни, когда они обменялись прямыми взглядами.
