Макс Гурин - Новые праздники
То же самое ощущение, что этого никто не поймет и не оценит наряду с ощущением, что все сказано идеально точно, лаконично и правильно, не покидает меня и по поводу «попсовых» девичьих песен. Бог нам всем студиЯ! Жираф большой — ему видней! Нельзя сомневаться. Огнем и мечом, как завещали катины карты!..
НЕ хуя стыдиться хУя большого, коль до хуЯ девиц развели наготове!.. По-моему, это круто, что в ходе проговаривания только что придуманной мной скороговорки ударения в трех слогах сочетания «не хуя» столь равномерно смещается из начала в конец. Нет, не круто?
И опущено столь, блядь, интеллигентно, ЧТО именно они, красны дЕвицы, развели. Нет, не круто? А как афористично!..
XLIV
Я очень груб. В литературе я самозабвенно люблю Валерию Нарбикову за то, что она феерически истеричная баба, и Лимонова за то, что он феерически закомплексованный, вследствие чего злой мужик. Я люблю настоящих женщин и настоящих мужчин, как я их для себя определяю и как что под ними имею в виду.
Вот, например, Мила, Димка твой — настоящий мужчина. И ты, конечно, до одури, в чем не хочешь себе признаваться, страстно жаждешь, чтоб я сказал, что ты — настоящая женщина. Утешься, это так.
А я? Я настоящий мужчина? Я хочу. Я очень хочу им стать, хоть и не верю что кто-то может там кем-то стать, но настойчиво кажется мне, что всем всё от Папы дается, и стать ничем нельзя. Можно либо быть, либо нет.
Я очень хочу стать настоящим мужчиной, но пока дальше мастерского создания иллюзий дело не движется. Хотя я и от души всегда делаю то, что я делаю, и говорю то, что я говорю. Мне нравится. Сказочно нравится моя жизнь, потому что я могу позволить себе быть свободным. Это было не всегда просто, но теперь я свободен, как Ебаный Ветер, от работы, от Любви, от семьи и всей этой вашей мудацкой жизни. Конечно, я время от времени устраиваюсь на работу, завожу себе семьи, нисхожу до искреннего принятия какой бы то ни было идеологии или религии в широком смысле этого слова, но я знаю, — как только меня это все заебет, никто и ничто не удержит меня в этой блядской тренажерной вселенной! Это так, потому что я родился таким, и не почему иному.
Мне нравится моя жизнь. Я люблю ее от и до, хотя и с депрессией всегда на короткой дружеской стройненькой ножке ее. Депрессия — это и есть Женщина. Женщина — это и есть блядский тренажер, кроме какового ни хуя нет в этом засрАном мирке. Я люблю эту жизнь. Я люблю эту Женщину, которая есть во всех: в Миле, в Ленушке, в Ире Добридень, в Ольге Владимировне, в Кате, в Миле-2, в Оксане Передковой, в глупой Абазиевой несчастной, в гавриловской Оленьке, в дуловской Аньке, в Имярек, наконец. А С? О, С — это, боюсь, чудо из чудес! Она страшным образом не похожа ни на одну из моих прежних женщин. Она живая. Это ни на что не похоже. У меня таких не было. Боюсь, что я действительно влюбился в эту девочку. С. С. С. С. С. С. С. Жизнь — это не хухра-мухра. Это не всем из живущих дается. Лишь единицам.
С, если мы будем вместе, я постараюсь сберечь этот твой дар. Ты живая. Я буду стараться. Не дано знать, получится ли. Буду стараться. Любимая моя.
XLV
Человека труд облагораживает ли? Не оказался ли я непреднамеренно прав, перепутав косвенное и прямое дополнения, в первом разговоре со своей будущей тогда и бывшей ныне второй тещей, ленкиной матерью, Лорой Валентиновной, пафосно произнеся афоризм: труд сделал из человека обезьяну?
Я спасаюсь трудом. Я ищу трудовых приключений и подвигов на свою многострадальную (Имярек понимает) жопу. Руки мои вечно чешутся в предчувствии недосягаемого и высшего мирообразующего труда. Даже если б именно руки чесались — так это не страшно, но руки здесь только фразеолого-метафорическая конструкция, ибо на самом деле чешется у меня мозг. Всю голову уже в кровь расчесал, но до мозгов не доберешься.
И как смешно это все. Сколько угодно можно что-то от всей мудацкой души чего-то выделывать из себя, но все равно, кто бы ты ни был, ты просто обычное человеческое ничтожество, которое хочет жить. Жить, блядь, и работать, как пишут на домах покойных счастливчиков. Мне не дано работать. Папа не хочет, чтоб я работал. Этот мой Небесный Папик, видимо, вообще не хочет, чтобы я жил. Его не устраивает все: работаю ли я просто ради денег в совковых организациях, созидаю ли я ебаные творческие миры, ебусь ли я с Вечной Возлюбленной — ему противно во мне все. Кроме того, Папа — он, а я — только нелюбимый им сын. Поэтому, в отличие от меня, если ему что противно, так он может позволить себе этого не допускать. Он, мой отец, охуел. Он не дает мне даже выебать бабу. Он не дает мне элементарных простых физических удовольствий. Он науськивает на меня весь мир, чтобы никто, не дай бог, не подбодрил меня хоть чем-нибудь в перманентный критический час. Лишь редко-редко, когда он, быть может, отходит по нужде в свой небесный сортир, какая-нибудь девочка или какой-нибудь мальчик успевают сказать мне что-нибудь хорошее.
Так было однажды на кухне у С, на которой я сразу полюбил сидеть столь долго, сколь не выгоняют. Это первый признак грядущей дружбы или любви. Я знаю. Я опытен.
С мне сказала, что очень немногим дано сочинять музыку и вообще сочинять. Я сказал ей, что это чепуха, что таких, как я, хУева туча, и это, кстати, наверное, правда, но она снова сказала, что это не так, что нет, что не хУева туча. Хотя я не знаю, не лгала ли она самой себе, от всей, конечно, души, чтобы хоть чуть-чуть приподнять в собственных женских глазах нестерпимо ничтожного Макса Скворцова, с которым она непонятно зачем связалась. Если даже и так, то спасибо. Спасибо Папе, что он в тот момент в небесный сортир отходил по своим божественным нуждам: росу выделять.
Я все утро не мог заставить себя сесть за компьютер. Я охуел. То есть, ненадолго одумался, опять ясно представил себе всех этих своих коллег-литераторов, настоящих, живых, которых я так ненавижу, за их непростительную живость и действительность. Что может быть глупее, чем творчество? Я, например, не знаю. Но, боюсь, что я уже ничем больше не могу заниматься. Я не хочу вбивать гвозди, каковой процесс я так воспеваю все время. Я навбивал их столько, что на всех студентов Литинститута имени Горького хватит. Я вполне могу позволить себе завещать часть вбитых мною гвоздей своим недавним соученикам, я вполне могу позволить перевести большую часть побеленных мной потолков на счет всех этих хрупких тонкошеих вечных мальчишек.
О, my God! Во что превратился раннесредневековый ирладндский богатырь-поэт?! О, Боже! Как ты допустил это? Как допустил ты, что Франсуа Вийон превратился в Вадима Калинина?! (Пусть я и горячо люблю последнего.) Как могло случиться, что какой-нибудь там ирладнский Ферхертне превратился в Данилу Давыдова?! (Хоть и Данилу я тоже люблю.) Как же это так вышло, что какой-нибудь там, э…, как его там звали в «Старшей Здде», который уже будучи мертвым приходил на свидания к своей Возлюбленной, чтоб не опечалить ее своим отсутствием в условленном месте в назначенный час… как же так вышло, что он превратился в такое ничтожество, как ваш покорный слуга?!
Я знаю, кто в этом во всём виноват! О, я знаю! Это все эти суки-буржуи! Все эти низменные ничтожества, которым даже до теперешних «рогаточников» далеко, не то чтоб до «птичек». Это всё эти суки! Трусливые, слабые, ничтожные и хитрые в своей подлости, как шакалы, блядь! Я ненавижу бизнес и бизнесменов! Это суки! Это ублюдки! Они хотят, чтоб сам Христос в предпринимателя превратился. Я ненавижу вас, сволочей-капиталистов! Вы — никто! А я — всё! Вы, блядь, можете на свои деньги даже лучшим моим не-друзьям заказать убийство мое, но вы все равно — ублюдки! Я ненавижу вас!
Будь проклята Буржуазная Революция вовеки веков!!! Будь проклята эта засраная Голландия! Только в этом ебучем рыбпромхозе под названием «Нидерланды» могла случиться первая капиталистическая революция. Там и не было поэтов сроду! Там, блядь, все рыбаки. Им насрать на все. Лишь бы только дети и жены их сыты были. Жены в особенности, а то тощие бабы деревенских мужиков не прельщают. Им, блядь, бочку пивную в постель, если это можно постелью назвать, подавай! Будь они прокляты, простолюдины, на веки вечные! Будьте вы прокляты, ебучие голландские суки, заставившие ещё в те времена своей ублюдочной революции настоящих художников вашу, блядь, невежественную мудню живописать. И они, бедные художники эти, даже самый бездарный из которых был умнее, лучше, прекрасней самого вашего умного бизнесмена, вынуждены были отображать в искусстве ваш примитивный невежественный скудный мирок, все представления ваши о коем с легкостью умещались на обеденном, хоть и немалых размеров, столе.
Я ненавижу вас, простолюдины, ибо только простолюдины становились бизнесменами в тот период, и только потом люди, рожденные для Великого, попадая в этот засраный вашим бизнесовым пахучим дерьмом мир, вынуждены стали принимать ваши правила, подчиняться законам, придуманным ничтожествами. Я ненавижу вас!
