Михаил Попов - Паническая атака
Войдя в кабинет, я, чтобы освободить руки, надел пальто. Потом довольно долго стоял перед стеллажом, мстительно сопя в его адрес. Это сопение и стало той последней деталью, что позволяет понять смысл целого. Вот в чем дело! Три месяца я как безумный сопел-шмыгал носом перед этим собранием вредоносной интеллектуальной пыли, и неудивительно, что отравился. Я легко представил себе, как мелкие типографские значки выползают из книжных теснин и, бесшумно кувыркаясь, несутся к моим ноздрям, заползают в них, шевеля щупальцами, и быстро всасываются ритмичными рывками моего носового насоса. И дальше струятся по сосудам, облепляют участки мозговой коры, сплетаясь в ужасных черных тварей, напоминающих церетелевский алфавитный памятник на Большой Грузинской. И эти буквозвери грызут сознание, и в прогрызенные дыры подмигивает бездна.
Картина представилась мне настолько вживе, что я бурно вспотел.
Надо что-то делать!
Надо избавиться от источников отравы, захоронить радиоактивные отходы, а еще лучше — сжечь. Не зарывать же их, честное слово, в землю.
Я притащил с кухни два огромных овощных полиэтиленовых мешка и начал набивать их вредоносной литературкой. Устроим казнь книг. Нюрнберг. Да при чем здесь Германия?! Сугубо московское дело — собрать все книги бы да сжечь! Гоголь жег и нам велел. «Мертвые буквы». Огонь и текст — это две стихии, которым необходимо время от времени встречаться. Всякий хороший писатель втайне мечтает о том, чтобы последние страницы его сочинения воспламенялись в руках читателя. Первая ассоциация, возникающая при слове «библиотека», — пожар. Сочтут огнепоклонником. И черт с ним. Кто-то выводит пасхальные хороводы в последних главах, а я буду палить бумагу.
В один пакет были собраны медицинские книжки, во второй — все прочие, так или иначе полоснувшие меня страницей по нервам. И философы, и богословы. Библию и «Три мушкетера» я, конечно, не тронул и не трону.
У меня было на примете хорошее местечко неподалеку от дома. Проскользнув груженой тенью мимо магазина, мимо ночной палатки, я перебежал дорогу и оказался в неприютной темноте ночного парка. В глубине его была круглая заасфальтированная площадка, на которой каждый год устанавливали салютовальную машину, и она, сотрясая стволы старинных кленов и окна близстоящих домов, выпуливала в небо зеленые, красные, круглые, мерцающие и всякие другие заряды. Мне показалось уместным устроить именно там свое капище. Бросив на грязный асфальт свои мешки, я посмотрел вверх. Снег прекратился, по темно-синему, подсвеченному невидимой луной небу бежали темные, по краям чуть светящиеся тучки — кажется, даже задевая за верхние ветки вздыбившихся древес.
Я не выбирал специально самого главного печатного врага, чтобы с него начать аутодафе, взял первую попавшуюся — Амосов. Замечательный человек, бегал кроссы со стимулятором в сердце и сам вылечил чертову прорву сердец, но вот почему-то размышления обо всех его успехах вызывают у меня такое усугубление тоски, что начинают скрипеть зубы. Я быстро изувечил брошюру, сделал из нее неаккуратный колобок и поставил в центр будущей композиции. Следующий — Трешкур, спасибо, спасибо вам, мадам, и всей компании, но я должен вас спалить, вы меня поймете. «Голодание» — дорога никуда. То есть — в огонь!
Сзади шмыгнули носом. Выразительно, по всем правилам.
Оборачиваюсь — Боцман. В зубах тлеет сигаретка, при затяжке освещая дружелюбную, хотя и отвратительную ухмылку.
— Что это ты здесь делаешь, Мишель, в натуре?
— Да вот, мусор… Вернее, погреться решил, — сказал я, хлопая себя по карманам в поисках спичек. Они и не могли найтись, дома у меня самозагорающаяся газовая плита.
— Погреться чтобы, другое надо, — косноязычно, но доходчиво высказался Боцман, щелкая зажигалкой и подпаливая бумагу.
Я опять стал хлопать по карманам:
— Ни копья. Кровь Христова нынче дорога.
— Христова? А, праздник?
— В смысле?
Он опять шмыгнул.
— Знаешь чего?
— Чего?
И Боцман сообщил, что в ночной палатке сменилась продавщица. Зовут Люська. Раньше, говорят, работала библиотекаршей.
— Ну и что?
Боцман предложил книжки не жечь, а обменять на выпивку. Библиотекарша не откажется. Я выразил сомнение в успехе. Если эта Люська работала в библиотеке, то должна была книги возненавидеть.
— Ты ничего не понимаешь.
Мне казалось, что это он ничего не понимает, но спорить не стал, потому что очень хотелось выпить. Хотелось настолько сильно, что было все равно с кем.
— Давай неси.
Боцман присел, Амосова и Трешкур уже разгорелись, и в свете маленького пожара он провел сортировку моей переносной библиотеки. По какому принципу он отбирает кандидатуры для обмена, я так и не понял. Ишемическая болезнь и гипертония шли в общую стопку, к Эк-харту и Тертуллиану. Кажется, наибольшее значение имело качество переплета.
— Жди. И жги. — Боцман бросил окурок в дотлевающий костерок.
Я схватил «Лекарство от депрессии» и начал отрывать страницу за страницей и подкладывать в огонь. Получалось что-то вроде гадания: принесет, не принесет.
Мейстера Экхарта было немного жалко. Впрочем, что значит «жалко»?! Если я не удавлюсь сегодня, то пойду в невинный магазин и возобновлю. И что его жалеть, гада, заявившего, что Богу, видите ли, противно творчество в образах. А я ни в чем больше творить не могу. Пусть попьет дешевой паленой водочки, самоуверенный средневековец, встретится с моими глюками, и тогда мы поговорим. А Григорий Палама тем более заслужил. Столько наболтать о пользе молчания! Воистину, онемеет, сгорев.
Слева раздалось какое-то хлюпанье, я поднял глаза и различил на одном из бревен, что нескладной буквой П окружали костер, сидит парочка теней. Я стал подбрасывать в костер листки быстрее, пламя выросло, и я увидел двух тихих сопливых подруг, вечно пасущихся подле злачных мест микрорайона. Когда я выбегаю ночью за пивом, они вечно скулят: дай, мол, денежку, какую не жалко. Я старался сбросить им мелочь таким образом, чтобы при этом не разглядеть глаз. И вот теперь нагляделся за все прочие разы, и даже в запас. Видел я даже не глаза, а громадные черные синяки, зиявшие у каждой на правой стороне пасмурного лица, как будто их обеих бил левша. Одна из дам достала из кармана и бросила в костер пустую пачку из-под сигарет, как бы показывая, что костер — наше общее дело, а мы — одна компания.
Не хватало тоже! Между прочим, кто-то утверждал, что каждый умирает в одиночку. Вранье дешевое! А не угодно ли проследовать в небытие в сопровождении двух насквозь проалкоголенных фей? А, собственно, чего ты дергаешься? Это твой народ. Если бы тут сидели какие-нибудь япошки и делали себе харакири и тебя подговаривали, ты бы имел полное право послать их, а здесь…
— Есть! — громко сказал Боцман у меня за спиной.
Я радостно повернулся к нему, удивляясь, почему он такой расстроенный. Конечно же он просто привел с собой еще двоих. Одного очень даже прилично одетого и Тормоза, худого полублатного паренька, которого я ни разу за все эти годы не видел сидящим. Он вечно стоял подле каждой компании в полуприсесте, переступая с одной согнутой ноги на другую, шумно утирая рукавом рот, а все ему кричали: «Тормози!»
Я обрадовался: будет кому развлекать дам.
Боцман выкладывал на кусок белой фанеры добычу. Две бутылки водки, три упаковки орешков и чипсов. Два вареных яйца.
— Свои отдала, — сообщил Боцман, Тормоз мерзко хихикнул, девицы поддержали.
— Неужели взяла? — поинтересовался я, стараясь припомнить, какие именно тома он унес с собой.
— Ха!..
— И Тертуллиана взяла?
— Не веришь?
Я развел руками:
— Верю, потому что это абсурдно.
— И посуда есть.
«Приличный мужчина» достал из кармана пальто пластиковый стакан. Первому налили мне. Я хотел было переадресовать стакан дамам, но потом сообразил, что галантность могут счесть за издевательство. Выпил, бросил в рот чипсовую чешуйку, подбросил еще бумажных дров в огонь.
— Ты был прав, — выдохнул мне в ухо Боцман.
— Что ты имеешь в виду?
— Выпивку и еду, — хихикнул в ответ «приличный мужчина», принимая стакан в руки.
— Она не библиотекарша.
— Да?
— И не Люська.
— Да-а?
— Она с-с-сука зеленая! — хором высказались дамы.
Боцман показал левый кулак теням подземелья, и они пока смолкли, ожидая водки.
— У нее просто дома библиотека. Хорошая. Но у тебя лучше. И зовут ее Люсьена Игоревна.
— Люська она, с-с-сука… — просипела первая выпившая тень.
Тормоз открывал уже вторую бутылку.
— Ты был прав, Мишель. Ты всегда прав, я ведь слежу за тобой. Давно.
— Да-а? Зачем?
Боцман закрыл глаза и расплылся в улыбке, прямо Будда.
Ты ведь не простой мужик, не простой. У тебя все по науке.
