Курт Воннегут - Порожденье тьмы ночной
— Да.
— Приятно погостить у нас в стране?
— Что я должна ответить? — спросила Рези.
— Отвечайте, что хотите, — сказал старший. — Если есть жалобы, я передам их соответствующим инстанциям. Мы, видите ли, стремимся расширить поток туристов из Европы.
— Вы очень остроумно шутите, — без тени улыбки сказала Рези. — Жаль, что не могу шутить в ответ. Мне сейчас не до шуток.
— Очень жаль, — небрежно бросил старший.
— Ничего вам не жаль. Одной только мне жаль. Жаль, что мне не для чего жить. Ничего у меня нет, кроме любви к одному-единственному человеку, но меня этот человек не любит. Он настолько выдохся, что вообще не способен любить. Все, что от него осталось — любопытство, да глаза.
— Нет, я не могу отшутиться, — добавила Рези. — Зато могу показать вам нечто занятное.
Казалось, Рези лишь прикоснулась пальцем к губе. На самом деле она бросила в рот капсулку цианистого калия.
— Женщину, погибшую за любовь, — договорила она.
И в тот же миг хладным трупом рухнула в мои объятия.
40: ВНОВЬ СВОБОДА…
Меня арестовали вместе со всеми, кто находился в доме. Но через час отпустили, благодаря, надо думать, вмешательству моей Голубой Феи-Крестной. А держали меня в неозначенном служебном помещении внутри Эмпайр стейт билдинг.
Фэбээровец проводил меня на лифте вниз и вывел на тротуар, вернув в поток жизни. Я прошел по тротуару шагов пятьдесят и застыл.
Как вкопанный.
И не потому, что испытывал чувство вины. Я приучился никогда не чувствовать себя виноватым.
И не из-за ощущения чудовищной потери. Я приучил себя ничего не ценить.
И не от ужаса смерти… Я приучил себя воспринимать смерть, как друга.
И не из-за несправедливости, гневом разбивающей сердце. Я приучил себя к мысли, что в жизни справедливой награды и справедливого возмездия можно искать с таким же успехом, как алмазный венец в помойной яме.
И не от мысли, что я никем не любим. Я приучил себя обходиться без любви.
И не от мысли о жестокости Бога. Я приучил себя ожидать от Него чего угодно.
А оттого, что не было у меня ни малейшей причины идти хоть куда-нибудь. Ведь на протяжении столь долгих пустых и мертвых лет мною водило одно лишь любопытство.
А сейчас и оно иссякло.
Сколько я простоял так, как вкопанный, и сам не знаю. И если мне суждено было сойти с места, то побудительную к тому причину должен был дать некто другой.
Некто и дал.
Полицейский, некоторое время наблюдавший за мной, подошел ближе и спросил:
— Случилось что-нибудь?
— Нет, все в порядке, — ответил я.
— А то вы тут долго стоите.
— Знаю.
— Ждете кого?
— Нет.
— Так вы бы шли себе, а?
— Слушаюсь, — ответил я.
И пошел.
41: ХИМИКАЛИИ…
Я побрел от Эмпайр стейт билдинг в сторону Гринич-Вилидж. И прошел пешком весь путь до моего дома. До дома, который делил с Рези и Крафтом.
И всю дорогу курил, воображая себя при этом светлячком.
По пути попадалось множество других светлячков. Иногда веселой красной вспышкой первым сигналил им я, иногда — первыми сигналили мне они. А прибойный гул и полярное сияние сердца города оставались все дальше и дальше за спиной.
Час был поздний. Я уже стал различать сигнальчики собратьев-светлячков, застрявших в верхних этажах домов.
Где-то провыла сирена, плакальщица налогоплательщика.
Когда я добрался, наконец, до моего дома, в нем погасли все окна, кроме одного на третьем этаже — в квартире молодого доктора Авраама Эпштейна.
Он тоже был светлячок.
Он помигал огоньком мне. Я помигал ему.
Где-то взревел мотоцикл, будто взорвалось несколько хлопушек подряд.
Между мною и дверью подъезда прошествовала черная кошка.
— Ральф? — промурлыкала она.
Темень стояла и в подъезде. Я щелкнул выключателем, но плафон на потолке не среагировал. Я зажег спичку. Все почтовые ящики оказались взломанными.
В дрожащем свете спички и бесформенной окружающей тьме искореженные и погнутые дверцы почтовых ящиков смотрелись дверьми тюремных камер в некоем охваченном пожаром городе.
Зажженная мною спичка привлекла внимание патрульного полицейского, маявшегося одиночеством юнца.
— Что вы здесь делаете? — спросил он.
— Живу я здесь. Это мой дом.
— Личность удостоверить можете?
Я кое-как удостоверил собственную личность, объяснив, что живу на чердаке.
— Из-за вас, стало быть, весь сыр-бор, — сказал полицейский. Не в укор, просто ему стало интересно.
— Можете считать и так.
— Странно, что вы сюда вернулись.
— Я уйду, — кивнул я в ответ.
— Да нет, я вас не гоню, я и права не имею. Просто удивился, и все.
— Я могу подняться к себе? — спросил я.
— Это ваш дом, — напомнил полицейский. — Никто не вправе не пускать вас в ваш дом.
— Спасибо.
— Не надо меня благодарить. У нас — свободная страна, и все имеют равное право на защиту, — любезно ответил полицейский, желая наставить меня в основах гражданских прав.
— Так и должно управлять страной, — согласился я.
— Не пойму, издеваетесь вы, что ли, но факт остается фактом.
— И не думал издеваться, — запротестовал я. — Честное слово, и в мыслях не было.
Полицейскому хватило даже такой простенькой клятвы верности.
— Мой отец погиб на Иво-Джиме[10],— сказал он.
— Весьма сожалею, — пробормотал я.
— Надо думать, хорошие люди гибли с обеих сторон, — продолжал полицейский.
— Да, наверное.
— Думаете, опять будет?
— Что будет?
— Война.
— Да.
— И я. Вот черт!
— Это вы верно сказали.
— Что может один человек?
— Каждый что-нибудь делает понемножку, — сказал я. — И вот вам пожалуйста.
— Все сходится одно к одному, — тяжело вздохнул он. — Люди просто не понимают, — И покачал головой. — Как же им быть?
— Повиноваться законам, — сказал я.
— Да добрая половина и этого не хочет. Чего только не наслушаешься, чего только не насмотришься! Временами прямо руки опускаются.
— Временами это со всеми бывает, — сказал я.
— По-моему, тут отчасти дело в химии, — заметил полицейский.
— Где «тут»? — не понял я.
— В упадке духа, — объяснил он. — Вроде, ученые докопались, что во многом хандру вызывают разные химические вещества.
— Ну, не знаю, — усомнился я.
— Нет, я читал, — стоял на своем полицейский. — Ученые сейчас над этим работают.
— Надо же, как интересно.
— Можно человеку ввести определенные химикалии, и он чокнется, — продолжал полицейский. — И над этим работают тоже. Кто его знает, может, в химикалиях-то и все дело.
— Не исключено.
— Может, в разных странах люди в разные времена оттого и ведут себя по-разному, что разные химикалии потребляют, — предположил он.
— Мне как-то в голову не приходило над этим задуматься, — сознался я.
— А то с чего бы людям изменяться так сильно? — спросил полицейский. — Вот брат мой бывал в Японии, говорит — симпатичней людей не видел, а ведь отца-то нашего японец убил! Подумать только.
— Н-да, — сказал я.
— Не иначе, как в химикалиях дело, а то в чем же еще?
— Понимаю, о чем вы, — кивнул я.
— Вы поразмыслите об этом как следует.
— Поразмыслю, — пообещал я.
— Я всю дорогу о химикалиях думаю, — сказал полицейский. — Надо бы, пожалуй, вернуться к учебе и изучить все, что уже известно о химикалиях.
— Да, надо бы, пожалуй, — согласился я.
— Может быть, как разберутся с химикалиями, — продолжал он, — так обойдутся и без полицейских, и без войн, и без сумасшедших домов. И не станет ни разводов, ни алкашей, ни малолетних преступников, ни падших женщин, и всего такого.
— Было б здорово, это уж точно, — согласился я.
— Все это возможно, — сказал полицейский.
— Я вам верю, — сказал я.
— Теперь так научились, что все могут сделать. Еси только возьмутся — денег достанут, подберут самых толковых специалистов и навалятся как следует. Ускоренным темпом.
— Я — за, — вставил я.
— Вот взять женщин, у которых раз в месяц сдвиг по фазе, — сказал полицейский. — Это у них просто избыток каких-то химикалиев появляется, а вовсе не блажь какая нападает. Иногда бывает после родов какие-то химикалии взыграют, и роженица убивает свое дитя. Как на прошлой неделе в четырех домах отсюда.
— Вот ужас-то, — сказал я. — А я и не знал…
— Самое невероятное — чтоб женщина убила собственное дитя, да вот, убила же. Это все определенные химикалии у нее в крови — даже если она сама и не собиралась, и не хотела.
— Гм, — промычал я.
— Иной раз задумаешься, что с этим миром не так, — сказал он. — И вот вроде нащупывается здесь ключ к отгадке.
