Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 6 2007)
Отец что-то промычал и затих, он спал мертвым сном...
Как рассказать про наше возвращение? На старом “ЗИСе”, а потом снова на “ГАЗ-51”... Только машина другая и водитель другой: половина лица малинового цвета, словно обваренная, и зубы стальные. Он ни о чем не спрашивал, сразу понял — человеку плохо. От денег отказался... Одно сказал на прощание:
— Пусть отоспится... потом горячего борща ему.
Так я и сделал, когда мы добрались до дому. А когда на следующий день отец пришел в себя и был в состоянии говорить, он словно не замечал меня. Играя желваками (будто у него там, за щеками, пельмени), делал вид, что читает книгу. Причем схватил с полки первую попавшуюся, моих школьных времен томик — роман про Спартака...
3
И вот через многие годы я снова на нашей родине. Только отца уже нет в живых…
Выйдя из маленькой местной столицы, побрел вверх, через холмы и красный бор. И зачем мне грузовик, если много катится в нужную мне сторону по асфальтовому шоссе легковых машин. Новые времена! Тут и “Жигули”, и “хонды”. Поднимаю руку, да только ни одна не останавливается. Наверное, боятся — что за странный человек маячит на обочине дороги, в лесу, не с ножом ли, не с пистолетом ли? Хоть и седой, да одет весьма небрежно, как бы для рыбалки, но без удилища...
Наконец одна желтая “четверка” затормозила. Смуглый парень, загорел за лето, как индус, а может быть, и в самом деле индус или перс… Нет, татарин.
— Куда тебе, дед?
— Да до Старой Михайловки.
— Поехали! Я как раз через нее.
— А что, разве мост уже построили? — выказал я некое знание местных проблем.
— Да нет, берегом проскочу до Александровки, а там перееду.
— Вы же крюк делаете?
— Но тебе же надо в Михайловку? — А сам всматривается в лицо, смеется.
Интересный человек. Может, знает меня? Да нет, он моложе лет на двадцать. Просто добрый паренек. А обращается на “ты” не из хамства — я для него уже нечто вроде лугов или солнца, представитель вечности.
И вот я в нашем селе. Асфальт оборвался за три километра, хорошая дорога увильнула в строну. Я прошел по засохшим глиняным горбам бывшей улицы Ворошилова до бывшей почты (здесь теперь яма, из которой прет к синему небу бархатная богатая крапива), но той деревянной скамейки, на которой мы сидели когда-то с отцом, уже нет.
Зато много вокруг свежеструганых сосновых бревен, на одно из которых я бросил газету и сел. Несет бензином от работающей бензопилы, а когда синий дым уползает в сторону, сладко пахнет расплавившейся на солнце смолой. Во дворе рабочие кладут дом.
— Бог в помощь! — крикнул я.
— Спасибо, — ответил один из плотников в тельняшке и джинсах. — Сиди. Здесь сидеть лучше, чем в зоне.
Вокруг сверкала щепа, вились осы, день был жарким, хотя уже вторая половина августа. Березы еще удерживали свою зелень, но перед моими-то глазами по небу неслись мрачные многослойные тучи, тальник возле речки клонился, словно камыш, а рядом со мной на изрезанной мальчишками скамейке сидел, сутулился лицом к земле угрюмый и упрямый старик.
Плотники продолжали между делом перебрасываться шуточками, а я вдруг со жгучим стыдом вспомнил, как ненавидел в детстве, да и в ранней юности глупые, как мне тогда казалось, прибаутки отца, которыми он сыпал по поводу и без повода. Выпьет рюмку и хмыкнет:
— Крепка советская власть! Придется мне в колхоз вступать.
Еще больше раздражали меня его бессмысленные, ни к селу ни к городу, “таки”:
— “Так”, — сказал бедняк и горько заплакал.
— Так-так-так, говорит пулеметчик.
— “Так, два рубля не трёшка”, — сказал бедняк...
Какая чушь! Какой бедняк?! Ты — председатель колхоза, коммунист!
— Закурить найдется? — спросил у меня плотник в майке.
— Я бросил.
— Тоже хорошо, — был ответ. — Меня вот жена бросила. Сразу стало легко.
Парни возводили каркас крыши, ходили в небесах надо мной, веселые и сильные. Напрасно говорят, что в деревнях все спились, — для кого-то же строят эти дома? Вон их сколько выскочило вокруг, новеньких, разноцветных, из красного и белого кирпича, а если из дерева, то под лаком, с башенками, с резными наличниками, с воротами, на которых изображены петухи, волки и диковинные растения...
И ни одного знакомого лица. Прошли, громко тараторя, женщины, уже вовсе не в платках, как ходили наши мамы и бабушки. Старик с длинной двойной бородой, похожий на Льва Толстого, проскрипел на велосипеде, важно откинув назад голову, глянул на меня и отвернулся — не признал, а может быть, он не из этих мест, приезжий.
Правда, ближе к оврагу сидят на новой белой скамейке двое очень дряхлых старичков, один — усатый, как Чапаев, с палкой, другой — бритый, в шляпе. Не учителя ли наши? Всматриваюсь — не могу представить, какими они были три десятилетия назад.
Подойти бы поближе, поздороваться, но почему-то стыдно, совестно. Начнутся вечные вопросы: кто ты, парень, где был? Почему не приезжал? Если, конечно, они помнят меня.
Но как же им не помнить?! Отца-то моего они вон как помнят! Вряд ли это приезжие деды. В дремучей старости не переезжают. До сих пор в ушах крики и ухмылки: “Где твое обещанное море? Говорил, речка поднимется и к нам белый пароход придет из Казани!”
Я встал с бревна и, мотнув головой, побрел прочь. Усиленно морщился, как если бы не хотел, чтобы меня признали.
А вот и местный магазинчик с вывеской “Роза”. Наверное, по имени хозяйки. Теперь это разрешается. Причем Роза — одно из любимых в наших краях имен. Если уж быть точнее: Роузалия.
— Здравствуйте. У вас есть водка?
— Вам какую?
Тоже хороший вопрос.
— Да любую.
— Самую дешевую, что ли? Не советую, — отвечала, глядя на меня глубокими черными глазами, продавщица в синем халате. Румяная, ногти чистые, покрыты жемчужным лаком, молоденькая. Точно такие же работали в прошлом веке в сельпо. Только у тех ногти были обломаны да бедра покруче.
— Возьмите на березовых почках, меньше будет интоксикации.
Я взял бутылку “Березовой”, светлая такая бутылочка.
— Может быть, вам стаканчик?
Боже мой, раньше никогда бы не предложили стакан. Да и не было их в продуктовых магазинах. А этот стаканчик хоть и пластмассовый, и гнется под пальцами, но — стаканчик.
— Закуски не надо? — спросила девушка. Покупателей больше не было, и она охотно говорила со мной. — Есть печенье, сыр, конфеты.
Я твердо ответил:
— Нет. Спасибо. — И потопал с крыльца вниз, по бывшему извозу, к реке. Отец, помню, после водки обычно не закусывал. Если и закусывал, то лишь через несколько минут скорбного глядения в окно...
На берегу я остановился, присматриваясь, где бы сесть, — трава выгрызена до корней, видимо, здесь пасут скот. Прошел к самому яру, сел, не страшась, как в мальчишеские годы, на краю, свесив ноги. Рядом мелькали, будто огромные пчелы, стрижи, у них гнезда в глиняных маленьких пещерах. Палило солнце, в небе ни облака.
Наверное, мигом опьянею. И пускай!
Налил стакан водки, выцедил сразу, до дна.
И вот сижу и думаю, что же почувствовал тогда отец, на голодный желудок нарочно хватив стакан, а то и два стакана водки? Я сейчас не о том, зачем он это сделал. Я уже понял, зачем он это сделал. А что чувствовал старик физически? Это-то мне сейчас и хотелось испытать...
И вот — зажглось внутри, словно кипятком оплеснуло внутренности, в мозгу загорелось солнце. И не птицы райские запели, а запищали капилляры, зазвенели какие-то молоточки, и в сердце стукнуло, будто острым утюгом двинули...
Я лег на спину, оставив ноги свисать с яра, закрыл глаза, и меня словно на некоем плоту крутануло — забылся.
4
Когда я открыл глаза, уже наступили сумерки. Дул ветер, и сеялся дождь. Кажется, покуда я спал, прошел сильный ливень. Я поднялся на ноги, едва не сверзясь по скользкой траве под черный яр. Отбежал в сторону.
В селе светились разноцветные окна. Надо было выбираться из родных краев. Только вот как? На чем?
Невыносимо болела голова. Одежда липла к телу. Шатаясь, как пьяный (а я, кажется, все еще был пьян), оступаясь, я побрел по глинистой дороге вверх, на улицу Ворошилова...
И все думал про отца. Что испытывал он, вернувшись домой после нашего совместного посещения этой деревни? Возвратившись в городскую квартирку окончательно опозоренным и больным? Конечно же, и не слыша, он слышал суд людей, он гремел в его ушах...
