Бернар Кирини - Кровожадные сказки
Тут я перебил Дорис: «Значит, вы ее не послушались, ведь яйцо цело, а вы рассказываете об этом мне».
«Но это еще не конец», — ответила она.
«Сюзанна хотела уничтожить яйцо немедленно: для нее оно было предметом противоестественным и непотребным, который никто не должен видеть. Однако ни она, ни я никак не могли перейти от слов к делу: не знаю почему, у нас не поднималась рука его разбить. Через пару дней это стало у нас чем-то вроде табу: мы знали, что должны это сделать, но не хотели об этом даже говорить. Сюзанна, видно, боялась не меньше меня. Я подумывала сделать дело сама, без нее, но не смогла себя заставить.
Теперь я об этом жалею, ибо и сейчас не в силах без содрогания вспоминать то, что было дальше. Однажды ночью, спустя месяц после того, как мы обнаружили яйцо, меня разбудил какой-то шорох. Сначала я погрешила на мышей — они водились на чердаке, — но тут же поняла, что звуки доносятся не сверху, а из того самого чулана, где мы спрятали яйцо. Встревожившись, я сунула ноги в тапочки, взяла лежавший у изголовья фонарь и вышла; дверь чулана оказалась открыта. Я посветила фонарем: Сюзанна, голая, стояла с яйцом в руках, прижимая его к губам. Она проделала дырочки с двух сторон и высасывала содержимое; прозрачная жидкость, омерзительная на вид, стекала по ее подбородку.
Застигнутая врасплох за этим варварством, она кинула на меня презрительный взгляд. Я молчала, и Сюзанна не спеша закончила свой гнусный пир, с причмокиванием втянув остатки. После этого она положила пустую скорлупу на прежнее место, вышла из чулана и вернулась в свою комнату, не обращая на меня внимания, — даже рыгнула, когда закрывала дверь. А я, оторопев, так и стояла с фонарем в руке. Наконец, не в силах ни на что решиться, я вернулась к себе, легла и уснула. Назавтра я убедилась, что это был не сон: яйцо лежало на месте, в чулане, чистое и легкое, как мячик для пинг-понга.
Оно пролежало там до конца учебного года. Когда пансион закрылся на лето, я спрятала его в своем чемодане, обложив одеждой, и увезла домой. Потом я нашла другую работу и в пансион не вернулась. Сюзанну я больше никогда не видела».
Жак Арман умолк. Мы задумчиво смотрели на яйцо Мишель; из созерцания нас вывел сторож, который прошел мимо, насвистывая. В похожем расположении духа я бывал, посмотрев жутковатый фильм: не получалось думать ни о чем другом. Я пытался представить себе, как выглядело яйцо, когда Дорис обнаружила его в постели Мишель, и не знал, верить ли ее рассказу.
— Вы думаете, это правда? — спросил я.
— Нисколько в этом не сомневаюсь, — ответил Жак Арман. — Дорис ничего не присочинила, я уверен. Одного только не знаю — вправду ли это яйцо снесла Мишель. Дорис была в этом убеждена, но никаких доказательств не имела. Могла ли девушка найти его в лесу? Вряд ли: ни одна птица подобных яиц не несет. В общем, я ничего не могу сказать наверняка. Встретила ли она в лесу какого-то монстра? А может, монстром была она сама…
— Она еще жива?
— Мишель? Понятия не имею. Полагаю, что она сошла с ума. Надо бы поискать в архивах психиатрических лечебниц в тех местах, быть может, там отыщутся ее следы. А может статься, руки ее обросли перьями, ноги превратились в когтистые птичьи лапы, и она улетела с балкона своей комнаты — только ее и видели. В конце концов, если девушка снесла яйцо, почему бы ей не стать птицей?
Я поежился от этой шутки.
— А вы сразу решили, что напишете на скорлупе? — спросил я Жака Армана.
— Нет. Вообще-то мне долго мешал тот факт, что я не знал, каково было его содержимое: белок и желток, как в обычном курином яйце, или зародыш, как в женском чреве, или то и другое вперемешку. Неуверенность буквально парализовала меня, мне казалось неприличным творить на материале, который, возможно, был вместилищем человеческой жизни… Нет, — поправился он, помолчав, — если быть совсем точным, не собственно неуверенность останавливала меня, но возможность узнать. Страх: а вдруг, если я распишу скорлупу, ко мне в мастерскую явится Сюзанна и скажет, что двадцать лет переваривала содержимое яйца и теперь хочет изрыгнуть его обратно в скорлупу. Это абсурдно, знаю, но у меня было ощущение, будто яйцо принадлежит ей и я не вправе присвоить его, сделав яйцом Жака Армана. Одним словом, уж не обессудьте за путаное объяснение, я был бы жестоко разочарован, если б узнал, что яйцо это не человеческое, и пришел бы в ужас, если бы подтвердилось обратное. В обоих случаях расписать его я не мог.
— Что же произошло?
— Два года спустя я получил от Дорис письмо, в котором она сообщала мне о смерти Сюзанны. Она встретила ее случайно за несколько месяцев до того: бедная старушка ушла на покой и жила совсем одна в Париже. Они вместе выпили чаю и проболтали несколько часов кряду. Под конец Дорис не смогла удержаться и упомянула о яйце. Сюзанна загадочно усмехнулась и проговорила что-то вроде: «Яйцо, ну да, конечно. Какова история, а?»
— Только и всего!
— В самом деле. Но с другой стороны, мне полегчало. В письме, как я вам уже сказал, Дорис сообщила, что Сюзанна умерла вскоре после их встречи. «Кто же снес яйцо — женщина или птица? Теперь этого никому не узнать». Она была права, и, странное дело, меня как будто отпустило. Раньше я был не в состоянии расписать яйцо, страшась узнать, что оно в самом деле снесено человеческим существом, теперь же я мог взяться за кисть, потому что, будучи в этом убежден, знал, что доказательств не получу никогда. Странно, не правда ли? И я наконец создал это произведение, очень быстро, за три ночи. Я замыслил его совсем простым, чтобы оно не слишком привлекало взгляд и было замечено только истинными ценителями. Я хочу, чтобы оно сохранило свою тайну. Это, наверно, наименее известное из моих творений, но, думается мне, глядя на него, одно из лучших.
— Рисунок на скорлупе имеет какой-то смысл?
— Да. Это китайский иероглиф, обозначающий птицу, которая, по древнему поверью, крадет младенцев из колыбелей и пожирает их.
Я залюбовался яйцом, которое, как мне показалось, вдруг осветилось изнутри.
— Может быть, я когда-нибудь напишу эту историю. Но пока обещайте мне еще раз: никому ни слова.
Я пообещал; на этом экскурсия закончилась. Я простился с Жаком Арманом в недоумении: уж не разыграл ли он меня? Полгода спустя художник умер. Я вспоминаю его всякий раз, когда встречаю на улице беременную женщину, и думаю: а что, если в ее чреве скрывается яйцо? Если оно расписано, значит, Жак Арман теперь в раю и подсказал Всевышнему идею нового диковинного создания, рожденного женщиной, сотворенного рукой Господа, но раскрашенного его кистью.
Вечный хмель
Перевод Е. Клоковой
В рассказе 1910 года о пешем путешествии вокруг света швейцарский авантюрист Арман Ривезьер упоминает странных пьяниц, встречавшихся ему на дорогах Центральной Европы. Они шатались, галдели и вели себя с ним запанибрата, хотя он видел их впервые в жизни. Между тем в медицинском смысле слова эти люди не были пьяны. «Я принюхался, чтобы убедиться, но запаха спиртного не почувствовал, — уточняет Ривезьер, — на их лицах не было багрового румянца, какой отличает гуляк, предавшихся обильным возлияниям в таверне». Больше всего швейцарского путешественника поразил тот факт, что все эти люди повторяли одно и то же слово: «Цвек». Значения его он не знал и толковых объяснений от местных жителей не добился: в ответ на его вопросы они только хихикали и многозначительно ухмылялись.
«Цвек, цвек, повторяли пьяницы. Сначала я подумал, что это слово-паразит, что-то вроде наших “не правда ли” и “видите ли”. Потом решил, что они, возможно, страдают болезнью, открытой несколько лет назад парижским неврологом. Заболевшие теряют контроль над тем, что говорят. В конце концов я понял, что “цвек” — не слово, а вещь. Они требовали цвека неустанно и безостановочно, снова и снова выкрикивая это слово. Что это такое было — цвек? Не знаю, но желание получить его было таким мучительно настоятельным, что каждые тридцать секунд несчастные умоляюще вскрикивали: “Цвек, цвек, цвек!”»
Мне известны всего две книги, где упоминается цвек.
Первая вышла в Праге в конце XIX века и принадлежит перу чешского эрудита Корды, страстного любителя и исследователя нравов и обычаев своей страны. В своем труде он вскользь упоминает, что в районе Любина, что в Силезии, люди пили напиток, звавшийся цвек, и власти запретили его употребление из-за ужасающих, губительных последствий для здоровья. По мнению Корды, любинцы наплевали на запрет и продолжили подпольное производство цвека, но исключительно для себя, не раскрывая секрета рецептуры чужакам. «Я не уверен, — пишет Корда, — что цвек и впрямь существует. Возможно, он часть дошедших до нас силезских деревенских преданий, которые мы вынуждены принимать на веру».
