Ион Деген - Портреты учителей
Однажды, улучшив свободную минуту, я зашел в операционную, когда там работал доктор Бзенко. Действительно, операция произвела на меня неприятное впечатление. Даже препарируя трупы в анатомке, работают более деликатно. Но ведь доктор Бзенко был одним из первых моих учителей. Увы, трудно быть объективным. Не мог я относиться к нему с такой же мерой требовательности, как к другим моим коллегам.
В конце концов, если за единицу отсчета принять таких хирургов, как Городинский, Яшунин или Балабушко, то сколько всего наберется врачей, подобных им?
Профессора Городинского я считал своим учителем. Его портрет в этой книге. Яшунин и Балабушко были просто моими коллегами.
Собственно говоря, а почему не учителями? Только потому, что врачи и пациенты считали нас профессионалами одного уровня — их в хирургии, а меня в ортопедии? Но у меня ведь и мыслей таких не было. Я всегда считал их намного выше себя, хотя бы потому, что они уже были зрелыми клиницистами, когда я еще только начинал первые шаги в институте. Конечно, я учился у своих коллег. Тем более, у таких коллег!
Два Петра, Яшунин и Балабушко, вместе прошли всю войну. Яшунин, чуть старше и опытнее, на первых порах был наставником и учителем Балабушко. Но вскоре они сравнялись в опыте и в мастерстве. Когда я познакомился с ними весной 1957 года, это были хирурги экстракласса… Очень разные, как, скажем, Сороковая симфония Моцарта и Пятая симфония Малера, они были восьмитысячниками врачебных Гималаев.
Интересно было наблюдать за тем, как работает Петр Васильевич Яшунин, как он обследует больного, как беседует с ним, как оперирует или перевязывает. Создавалось впечатление, что все это он делает развлекаясь.
Петр Андреевич Балабушко, даже собирая у больного анамнез, казалось, ворочал тяжелые глыбы. Все у этого невысокого человека было обстоятельным и тяжеловесным. Так обрабатывает свою ниву радивый хозяин.
Было чему учиться у этих двух замечательных врачей!
Но рассказ здесь не о них. Рассказ о докторе Бзенко, которого, естественно, я даже не пытался сравнить с Яшунином и Балабушко, но которого, в память о прошлом, был не в состоянии квалифицировать так, как следовало хотя бы из того, что мне довелось увидеть.
Однажды в хирургическое отделение нашей больницы поступила жена моего доброго знакомого. Лелю амбулаторно обследовал доктор Яшунин. Он обнаружил у нее незначительную мастопатию уплотнение в груди и посоветовал ей быть на как можно большем расстоянии от врачей.
Леля, испуганная разговорами о случаях рака, которые прозевали хирурги, настаивала на удалении уплотнения из молочной железы.
Добрый и снисходительный Яшунин, отлично понимая состояние Лели, согласился и госпитализировал ее для оперативного вмешательства. Он понимал, что вред от небольшой операции под местным обезболиванием — значительно меньшее зло, чем психологическое напряжение испуганной женщины.
Яшунин был главным врачем больницы. В утро, когда он должен был проперировать Лелю, его внезапно вызвали в горздравотдел. Он уехал, не отменив операции, так как рассчитывал вскоре вернуться.
Обстановкой воспользовался доктор Бзенко.
Следует заметить, что именно в пору, когда хирургическое отделение стало базой кафедры института усовершенствования врачей, когда уже не было тайной, что талантливого Яшунина сменит бездарный и бездушный чиновник от медицины, начался развал одной из лучших больниц города Киева.
Итак, Бзенко взял Лелю в операционную. Под местным обезболиванием он удалил небольшое уплотнение из молочной железы, но не зашил рану, а прикрыл ее салфеткой, объяснив стоявшим вокруг операционного стола курсантам, что его дальнейшие действия зависят от результата гистологического исследования удаленной опухоли.
Леля, разумеется, слышала, как доктор Бзенко сказал курсантам, что у него лично нет сомнений в раковом характере опухоли, что через несколько минут, как только получат ответ из патологоанатомической лаборатории, придется приступить к радикальной операции, ампутации молочной железы.
На Лелино несчастье патологоанатомом у нас в больнице в ту пору работал очень слабый специалист, хотя и с научной степенью. Возможно, Бзенко знал о вечных сомнениях, возникавших у нашего патолог-анатома. К тому же, препарат, который он рассматривал под микроскопом, был срезан не с целлоидинового блока, а на замораживающем микротоме.
Патологоанатом промямлил, что он не может дать однозначного ответа о природе опухоли, что заключение будет дано только после изучения среза с целлоидинового блока.
Как в такой ситуации должен был поступить хирург? Зашить рану и отпустить больную в палату. Тем более, что Леля, услышав диалог Бзенко и патологоанатома, была почти в шоковом состоянии. Вместо того, чтобы успокоить больную, Бзенко заявил, что это, безусловно, рак и операцию необходимо продолжить немедленно. Бзенко даже не побеспокоился получить на это согласие плачущей Лели. Он распорядился начать наркоз.
Опытная операционная сестра нерешительно попыталась возразить, напомнив, что в расписании операций хирургом значится доктор Яшунин.
Бзенко прикрикнул на нее:
— Мы прикроем здесь вашу лавочку. Как евреи, то оперировать должен доктор Яшунин!
Никто, ни штат операционной, ни присутствовавшие врачи-курсанты не произнесли ни слова.
Происшедшее в операционной стало известно мне уже спустя значительное время после описываемых событий.
Леля проснулась в палате. Молодая женщина вдруг обнаружила, что вместо груди у нее окровавленная повязка.
В тот день я не был в больнице. На следующее утро я навестил Лелю. Она плакала навзрыд. Мне никак не удавалось успокоить ее. Когда, наконец, она заговорила, выяснилась основная причина ее состояния. Естественно, ампутированная грудь, изувеченная фигура не могла не подавить молодую женщину. Но главным компонентом ее состояния был страх: она прооперирована по поводу рака. Не подписан ли ей уже смертный приговор?
К счастью, в палату вошел доктор Яшунин с заключением патологоанатома в руках:
— Смотри, дуреха, фиброзная мастопатия.
Леля снова и снова перечитывала заключение.
Постепенно нам удалось успокоить ее. И Лелю и себя мы убеждали в том, что произошла ужасная врачебная ошибка в диагностике и выборе оперативного вмешательства.
Бзенко никак не отреагировал, когда Яшунин показал ему заключение патологоанатома. Балабушко напомнил, что, если в истории болезни отсутствует подпись больного, согласного на оперативное вмешательство, хирург может быть привлечен к суду как совершивший уголовное преступление.
— В Америке, — мрачно добавил доктор Балабушко, — вам пришлось бы уплатить больной компенсацию в несколько сот тысяч, а то и миллион долларов.
Бзенко сперва не отреагировал и на слова Балабушко. Только спустя некоторое время он сказал:
— Вам здесь все время снится Америка. Но мы, к счастью, в Советском Союзе.
Я сдерживал себя, заставлял себя молчать, все еще видя в обрюзгшей квадратной морде, в заплывших глазах с монгольским эпикантусом одного из первых моих учителей. Но на следующий день…
Утром, еще в коридоре, не доходя до дверей палаты номер три, в которой лежала Леля, я услышал ее рыдания. Женщины, соседки по палате, были подавлены. Одна из больных сидела на Лелиной кровати и тщетно пыталась успокоить рыдающую Лелю.
Больные рассказали мне, что несколько минут назад Лелю навестил доктор Бзенко. Он объяснил ей, что у нее рак молочной железы, что у нее есть некоторые шансы остаться в живых, если будут удалены яичники, если после этой операции она подвергнется облучению и пройдет курс химиотерапии. Леля возразила ему. Петр Васильевич показал ей результаты патологоанатомического исследования. Там был написан диагноз: фиброзная мастопатия. Кто же говорит правду?
Бзенко снисходительно улыбнулся. Написать можно любую чепуху. Если Леля хочет остаться в живых, она должна делать то, что велит ей прооперировавший ее врач.
Несколько минут я безуспешно пытался успокоить Лелю. Я клялся ей в том, что ни Яшунин, ни я не обманули ее. Но как я мог объяснить поведение Бзенко? Видя тщетность моих усилий, я попросил сестру пригласить в палату доктора Яшунина, а сам направился в ординаторскую.
Не знаю, как я выглядел, но на невозмутимой физиономии Бзенко появилась тучка страха, а доктор Балабушко несколько раз предупредительно качнул головой из стороны в сторону.
— Зачем вы сделали эту подлость?
— Я не должен перед вами отчитываться, — Бзенко нагло улыбнулся, — это вам не сорок пятый год. Тогда вы бряцали орденами и считали, что вы можете делать все, что хотите.
При чем тут сорок пятый год? Когда я считал, что мне все дозволено? Сорок пятый год?
И вдруг до меня дошел смысл услышанного. Я вспомнил слухи о том, что Бзенко сотрудничал с немцами. Я понял, что значит эта наглая улыбка.
