Александр Кабаков - День рождения женщины средних лет
Благословенный шедевр техники, таймер, вырубал телевизор, и он спал. Пьяный, тяжело дышащий, обросший к концу суток густой щетиной пятидесятилетний нездоровый мужчина, которого он сам в зеркале узнавал всё с большим трудом.
В пять или чуть раньше печень будила его, и день начинался.
За окном шел снег, в окне был голубоватый свет, нарядный, как в театре, но он знал, что на асфальте эта красота, как бы ни было холодно, превратится в грязь, мерзость, и, пока сделаешь два шага от подъезда к машине, на манжетах брюк обязательно появятся мелкие желто-серые пятна. Он лежал, глядя в голубое за тюлевой сеткой окно, и старался думать о чем-нибудь, что давало шанс задремать еще хотя бы на часок.
Один сюжет срабатывал чаще всего.
Он представлял себе дом на скале. Дом из белого грубого камня, сложенного большими блоками. Такие блоки нарезают специальными пилами, пила визжит, летит тонкая пыль, садится на белый комбинезон камнереза и становится невидимой, шпарит солнце, пот течет с работяги, и пыль, прилипая к потной коже, рисует на смуглом лице морщины и складки... Узкий и высокий белый дом на скале, с полукруглыми, темного дерева воротами в первом этаже, с широкой плоской трубой, поднимающейся вдоль противоположной воротам стены и торчащей из-за крыши. Во втором этаже небольшие квадратные окна закрыты ставнями из наклонных планок. Черепица крыши, зеленовато-желтая, отливает под жестоким солнцем драконьей чешуей. Тихо. Кроме дома на скале возвышается расползшаяся на свободе в стороны кривая сосна, а под скалою сияет, слепя, если нечаянно глянешь, ровное пустое море.
Купоросно-зеленое у отмели, почти черное между береговых камней, а вдали – где еще утром был вклеен в горизонт вырезанный из картона силуэт небольшого танкера, незаметно к середине дня исчезнувшего, – вдали просто белое и сверкающее, как жесть.
И такое же белое небо.
Медленно распахивает он ворота, с усилием тянет за толстые ржавые кольца сначала одну створку, потом другую. Внутри в первом этаже с каменным, огромными плитами выложенным полом гараж. Красный кабриолет с белым верхом из потрескавшейся кожи, с белыми кожаными сиденьями стоит здесь, наверное, с того года, когда он был выпущен, но все так же поблескивают в полутьме хрустальные фары в медной оправе, высокая, домиком, решетка радиатора, крылатая фигура на его пробке и частые спицы колес. Пахнет металлом, маслом, кожей, каменной пылью.
Протиснувшись между машиной и немного пачкающейся, оставляющей на руке белые тонкие царапины, стеной, он проходит в дальний угол. Здесь рядом со сложенным в небольшую горку искрящимся антрацитом поднимается к потолку винтовая лестница: стальной тонкий столб, вокруг которого закручиваются узкие, стертые, скользкие стальные ступеньки. Он встает на первую из этих звенящих металлических полосок, прошитых частыми, складывающимися в растительный узор дырками, кладет ладонь на тонкую горячую стальную же полоску перил, закидывает голову.
Над ним потолок – огромные клетки растрескавшихся черных дубовых балок, поддерживающих широкие, такие же черные доски. Кое-где между досками есть тончайшие щели, сквозь них, да еще сквозь выпавший в одном месте сучок сверху пробивается свет. Скользя левой рукой по гладкому телу стального столба, а правой по таким же, полированного металла перилам, он переступает, поворачивается, наклоняется, чтобы уместиться в витке лестницы, переступает, поворачивается – и вот уже поднимает над головой руку, упирается ладонью в тяжелый люк, поднимает его, делая шаг на следующую ступень, и, сначала до пояса, а потом и весь, оказывается наверху.
Второй этаж – это одна огромная комната. Люк открылся рядом с большим камином, даже не камином, а простым очагом, гигантский зев которого почти такой же, как ворота гаража внизу. Очаг пуст, черен, пол перед ним обит железным листом, сбоку, в железной стойке, орудиями пыток торчат кочерга и щипцы, в глубине над тонким слоем старой золы, можно заметить решетку для мяса. Напротив очага стоят два кресла, ковровая их обивка вытерта, а с подлокотников свисает рваной бахромой, между креслами уместился низкий китайский столик из черного лака с перламутром, а у подножья кресел лежит старая, в плешинах шкура бурого медведя без головы и когтей, обшитая по краю темно-красным сафьяном.
За креслами, в глубине, стоит несообразно большой даже для этой комнаты стол – необъятной ширины и четырехметровой длины толстенная почти черная доска на четырех резных колоннах. У торцов стола стоят два стула с высокими прямыми спинками и кожаными сиденьями, окаймленными частой строчкой медных гвоздей.
А за столом, у дальней стены, уже почти невидные в затененном ставнями пространстве, – бюро со множеством ящиков, закрытых складными пластинчатыми шторами, узкий тяжелый табурет перед ним, и дальше вдоль той же стены буфет с толстыми фасеточными стеклами в свинцовых переплетах, закрывающими его боковые шкафчики, с полувыдвинутой столовой доской, на которой нагромождены медные сковороды с обгоревшими деревянными ручками, фаянсовые вазы на высоких ножках, зеленые кривоватые бутылки и темно-красные, вспыхивающие от случайного света кубки с глубокой резьбой.
От этой дальней стены, над бюро и буфетом, простираясь над всем пространством комнаты до стола, нависают деревянные антресоли. Ведет туда лестница, тоже, как и из гаража, винтовая, но из светлого дерева. Антресоли огорожены такой же светлой деревянной балюстрадой со столбиками-бутылочками. В глубине антресолей можно увидеть низкий диван со множеством цветных подушек.
Опираются антресоли на уходящие в стены толстые балки – такие же растрескавшиеся, как и в первом этаже. Балки эти перекрещиваются над всею комнатой, на них лежат крашенные белым доски потолка, с одной из балок над столом свешивается кованая люстра красной меди.
На стенах – между золотыми толстыми занавесками, закрывающими изнутри окна, так что только тени от пластинчатых ставен немного пробиваются – висят большой крест, зимний городской пейзаж и винтовка.
Больше в комнате ничего нет...
А, еще несколько стопок книг на полу возле бюро...
Он уже спал и видел сон – всегда один и тот же, между шестью и семью, перед окончательным утренним пробуждением.
Дом этот особенно хорош тем, что, если закрыть ворота гаража, он превращается в крепость, полностью отделенную от внешней жизни.
Например, можно взъехать по узкому, извилистому, потрескавшемуся и уже проросшему травой асфальту на скалу, ревя мощным мотором, сверкая под вечным солнцем фарами, и спицами, и крылатым человеком на радиаторе, вогнать машину в открытые вовремя ворота гаража, выпрыгнуть, потащить, задыхаясь, створки ворот на себя, заложить изнутри в пазы и скобы тяжелый засов, взбежать по лестнице, пригибаясь, поворачиваясь и скользя по металлу ладонями, сорвать со стены винтовку, рвануть от себя скобу, загоняя одновременно патрон из подствольного магазина в ствол, стать у стены между окон, осторожно отвести в сторону золотистую занавеску и глянуть в щель между стальными пластинами ставня.
Разбитая дорога пуста. Справа, от моря, поднимается сияние, слева падает прозрачная тень от сосны. Постепенно приближается звук, и вот на дороге появляется черный, жарко блестящий под солнцем лаковой плоской крышей автомобиль, высокая, тяжело дышащая колымага.
Тогда остается только повернуть одну, специально приспособленную планку ставня вокруг ее оси, чтобы увеличилась щель, чуть-чуть, чтобы не сверкнул на солнце, выдвинуть в эту щель ствол – и ждать.
Собственно, ради этого и нужен дом.
Женщина же будет сидеть на стуле с высокой спинкой у дальнего от окна торца стола, а кошка будет медленно идти по столу от нее к стрелку, и спрыгнет со стола, и потрется об ноги, выгибаясь и даже привставая, отрывая передние лапы от пола, чтобы показать, как ей хорошо в тепле и с ее людьми. Полосы солнца из щелей ставня – одна шире других – лягут через всю комнату, контрастнее станут светлые и темные пятна на кошачьем переливающемся теле, и женские волосы сверкнут латунной зеленью.
Этим впечатлением можно будет удовлетвориться и уж не оглядываться.
Он просыпался затем около семи. Как всегда, наиболее отвратительным было бритье. Кофе без сахара сильно горчил даже из самой лучшей кофеварки, а сладкий он не пил – после вечернего питья сладкое было невыносимо. Стоило подняться, как печень отступала, аллохол принимал скорее для порядка. Сыр царапался – настолько был сух, но надо было всё же что-нибудь съесть до первой сигареты, это он старался соблюдать.
Приятные минуты наступали, когда повязывал галстук, это было безусловным развлечением. Обязательный темный костюм был особенно хорош потому, что позволял любые варианты: клетка, косая полоска, горох, цветок, загогулины «турецких огурцов»... Красное, зеленое, лиловое, желтое... Черное пальто приходилось чистить перед самым выходом – оно собирало нитки и пушинки со всего дома.
