Эмманюэль Роблес - Это называется зарей
— Не было бы больше войн, если бы мужчины любили женщин так, как они того заслуживают! Если бы между теми и другими существовал чистый союз, тот, что озаряет вас, вовлекает в общую жизнь вселенной и приближает вас, именно вас, к Богу! Греки это понимали! Вы согласны? А дети? Детей не выбрасывали бы на эту землю в результате какой-то постельной связи! Они бы не были ужасной случайностью, следствием скотского совокупления, а становились бы возвышенным, божественным творением, исполненным совершенства произведением, даром во славу Господа, светочем вечной жизни!
Он умолк и вытер красные губы. Валерио с удивлением слушал его. Этот бред был своего рода предостережением. Он доходил до самого сердца, заставляя его чаще биться. Лицо Казеллы отражало теперь бушевавшую в его душе бурю. В глазах вспыхивали молнии и какая-то затаенная боль.
— Я не… знаю… сумел ли правильно выразить свою мысль, — пробормотал он, глядя на доктора с истинной тревогой.
— Ну конечно, — буркнул в ответ Валерио.
И будто воодушевленный его словами, Казелла заговорил снова, но на этот раз с меньшим пылом, словно какая-то пружина в нем растянулась и ослабла.
— Вряд ли я открою вам что-то новое, доктор, но женщина дарует любовь, жизнь! Она воплощает в себе и любовь и жизнь! Нам надо обожать ее! Так-то вот. А не обращаться с ней, как мы это делаем. Она ближе к Господу Богу, чем мы! Вспомните о греках! Любовь для них была священна! Вспомните «Пир» Платона, слова Диотимии[25]! Так о чем это я говорил? Ах, да, женщина — это одновременно и Афродита, и Мария! Так-то вот! Жизнь и спасение! Плодоношение и искупление! Но мужчины предаются своим безумствам! Это они решают начать войну! И сегодня ничто не в силах их остановить: они тысячами убивают женщин, тысячами убивают детей! Они добавляют столько ужасных несчастий к этой жалкой земной жизни. Как будто и без того смерть не ждет нас в конце! До чего же все это омерзительно! Возмутительно. Ну что еще?
Он умолк, бросив вокруг растерянный взгляд.
— Вы женаты? — спросил Валерио, наклонившись к нему и с удивлением обнаружив в потоке слов трагическую истину, всплывшую на поверхность подобно обломку после кораблекрушения.
— Моя личная жизнь никого не касается, — проворчал Казелла, раскачиваясь в кресле. Но зрачки заметались в глубине его глаз, а губы задрожали.
— В 1944 году Турин однажды страшно бомбили, — добавил он между тем немного хриплым голосом. — Тысячи погибших. И почти все — женщины и дети. Вот что делают мужчины. Тысячи раздавленных и сгоревших женщин и детей! Ясно? Прекрасный результат!
Он усмехнулся, потом лицо его перекосилось, как будто он и вправду собирался заплакать.
— В одном доме — молодая женщина. Двое малышей. Все придавлены! Заживо погребены! Задохнулись! Мои цыплятки! Мои милые цыплятки! Изверг зарезал их вместе с матерью!
— Это были ваши дети… — взволнованно сказал Валерио.
Тут Казелла сурово взглянул на него. И выражение, преобразившее его глаза, тот странный блеск, что постепенно выкристаллизовался в них, отражали самую настоящую ненависть.
— Кто вам сказал, что речь идет о моих детях? — проговорил он с отвращением и презрением в голосе. — Я просто цитирую вам Шекспира, синьор! Я цитирую вам слова Макдуфа, когда он узнает, что Макбет погубил его жену и детей: «What, all my pretty chickens and their dam at one fell swoop!»[26]
Он всхлипнул, положил руки на стол и, уткнувшись в них лбом, снова прошептал:
— Моя личная жизнь никого… не касается.
Валерио немного подождал. Часы показывали половину первого. Пора было идти. Этот человек разбередил его душу, словно провел по ней мечом. И теперь внутри у него кровоточила огромная, пылающая ссадина. Он встал. Казелла уже заснул. Подошел официант.
— Оставьте его, — сказал Валерио.
Он заплатил по счету и вышел.
II
Уже был виден пароход. Довольно плотная толпа теснилась на набережной. Высоко в небо вздымались облака, похожие на опоры гигантского собора, над морем струились блестящие полосы пара, окрашенные по краям в голубой цвет. Валерио поставил машину возле выстроившихся в линию бочек. «Не мучь себя, любовь моя. Ты ведь знаешь, я полностью принадлежу тебе!» То был голос Клары, но Клара не знала, что Сандро прячется у него в доме. В том самом доме, куда вскоре должна войти Анджела. В эти нескончаемые часы решалась вся его жизнь. Падавший с неба свет, словно кремнистая пыль, ранил ему глаза. Он с горечью смотрел, как растет, словно рождаясь из морских волн, пароход с красной трубой и черным корпусом. «Слишком рано, моя девочка! Слишком рано! Ты вернулась на неделю раньше. Ты слишком поторопилась, потому что, конечно, любишь, любишь меня, но эту неделю тебе следовало подарить мне!» Казелла что-то там говорил по поводу самоубийства. Но ему никак не удавалось в точности вспомнить его фразу. «Портичи» увеличивался в объеме не только на море, но и в его пылающей голове. Все могло рухнуть за одну секунду. Фазаро всегда начеку! И все остальные враги, подстерегавшие его, тоже… Над толпой стоял гул. По воде дока скользили лодки. Временами веяло запахом ила, соли и смолы. Где-то за холмами гудел самолет, потом нырнул вдруг в огромный котел, где кипело солнце, и, медленно развернувшись, исчез в туманной дымке. Валерио понимал, что должен сделать усилие и преодолеть свое замешательство, дабы скрыть от Анджелы и тестя затаенную боль. Ему следовало придать своему лицу соответствующее выражение, постараться забыть, забыть… «Портичи» миновал дамбу. На солнечной стороне стекла его сверкали. Труба была украшена тремя белыми кольцами. Вдоль бортов теснились крохотные силуэты. Развевавшийся на корме итальянский флаг добавлял к унылой, размытой чрезмерным обилием яркого послеполуденного света картине веселую ноту. Среди криков, всеобщего смеха и мелькавших в воздухе платков Валерио чувствовал себя ужасно печальным, отчаявшимся, словно его снедала неизлечимая болезнь.
Не сон ли это? Рядом с ним, взяв его под руку, шла Анджела. Она радостно улыбалась, очаровательная шляпа из белого фетра обрамляла ее тонкое лицо.
— Поцелуй меня еще! — с воодушевлением сказала она.
Он обнял ее, а толпа тем временем текла мимо них. Шум голосов гулко отдавался под сводами дока. Отец Анджелы занимался багажом.
— Ты красива, как никогда, — сказал Валерио.
— Правда? — обрадованно ответила она, закусив губу. На ней было шерстяное платье, забранное в талии блестящим красным поясом, застегнутое на большие плоские пуговицы того же цвета.
— Я боялась, что разонравилась тебе, — сказала она и сжала ему руку.
— Ты с ума сошла.
— Твои письма пугали меня.
— Мои письма?
— О, с этим покончено. Не будем больше говорить об этом. Ты рядом. И я тебя люблю.
Поравнявшись с ними, какой-то старик лукаво подмигнул им.
— Дорогая, время без тебя тянулось так долго. У меня душа ни к чему не лежала.
Он нежно поцеловал ее в щеку, обнял рукой за плечи, и эти жесты, казалось, избавили его в какой-то мере от чувства вины, сдерживавшего его и заставлявшего слова застревать в горле. Латанса еще не вернулся. Но Валерио видел его высокую фигуру и лысый череп возле багажного отделения.
— Мне следовало бы помочь твоему отцу.
— Да нет же. Оставь его… А знаешь, я научилась ездить верхом на лошади! В последние дни доктор разрешил мне совершать прогулки. Я купила великолепный костюм, но не взяла его с собой. Мы приглашены на Пасху. Надеюсь, ты сможешь, наконец, вырваться на свободу и нам удастся сбежать, а?
— Там видно будет, — сказал Валерио. — У меня много работы.
От столь внезапной обиды маленькое личико Анджелы сразу вытянулось. Однако улыбка тут же появилась на нем снова.
— Знаешь, моя тетушка живет в прекрасном краю! Я провела там чудесное время. Но твое отсутствие, дорогой, отравляло самые прекрасные часы. По утрам мы вместе с моим дядей ходили на озеро. Я думала о тебе, заброшенном и таком одиноком на этом кошмарном острове! Мне страшно хотелось, чтобы ты приехал ко мне!
Она продолжала щебетать, пока не подоспел Латанса в сопровождении носильщика с чемоданами.
— А не пора ли нам пообедать!
Это был шестидесятилетний мужчина с тяжелым и суровым лицом. На нем был удобный костюм из темно-серой шерсти в тонкую полоску. Его глаза, немного навыкате, излучали энергию и упорство. Выражение их смягчалось лишь тогда, когда они останавливались на Анджеле.
— Дорогой Луиджи, вы выглядите усталым. Вид у вас неважный.
— Ты думаешь? — встревожилась Анджела.
— Еще бы. Переутомление, мой дорогой. Небольшой отдых пошел бы вам на пользу… Впрочем, поговорим об этом после.
«Ну вот, — подумал Валерио. — Опять этот его повелительный тон». Он не испытывал любви к своему тестю. Носильщик уложил чемоданы в багажник машины. Анджела села рядом с доктором, Латанса — на заднее сиденье. Было около двух часов, когда они вошли в маленький ресторанчик на пьяцца[27] Кармина. Валерио заранее заказал там столик. Их встретили музыкой Моцарта, лившейся из немецкого радиоприемника, народу в зале было мало, всего две или три пары, разговаривавшие шепотом. В эту минуту Валерио уже испытывал не угрызения совести, а, скорее, что-то вроде облегчения. Он выбрался из порта и вышел в открытое море. «Бедная, бедная девочка!» — подумал он, заметив хрупкий затылок Анджелы, ее маленькое, нежное ушко.
