Марио Льоса - Тетради дона Ригоберто
Как-то раз дон Ригоберто видел Мануэля за сияющим стеклом витрины центра продажи американских и японских мотоциклов (среди иероглифов попадались эмблемы «Харли Дэвидсона», «Триумфа» и немецких «БМВ»), расположенного на набережной, не доезжая улицы Хавьера Прадо. Бывший чемпион больше не участвовал в мясорубке, именуемой соревнованиями, но, по всей вероятности из садомазохистских побуждений, сделался их устроителем. Время от времени он появлялся в теленовостях: то размахивая смешным флажком в черно-белую клетку с таким видом, словно давал старт Первой мировой войне, то на трибуне во время состязаний, а то с посеребренным кубком, которым награждают победителя. Лукреция считала, что суета вокруг соревнований отчасти компенсирует кастрату невозможность самому участвовать в гонках.
А как быть с другим? С утраченным навеки? Могло ли хоть что-нибудь восполнить его отсутствие? В бесконечных разговорах за чашкой чая с пирожными Мануэль никогда не касался этой темы, и Лукреция следовала его примеру. Они сплетничали, вспоминали детство в квартале Мирафлорес и юность в Сан-Исидро, обсуждали старых друзей, которые женились, расходились, женились снова, болели, рожали детей, порой даже умирали, говорили о новых фильмах и дисках, модных танцах, браках и разводах знаменитостей, громких преступлениях и скандалах, связанных с наркотиками, супружеской изменой или СПИДом. Так продолжалось до тех пор, пока в один прекрасный день – дон Ригоберто нервно перелистывал тетрадь в поисках записи, которая могла бы проиллюстрировать возникшие перед его тревожным взором картины, – донья Лукреция не узнала секрет бывшего жениха. Или, быть может, Мануэль открылся ей сам? Однажды вечером, когда они пили чай на веранде его дома в Ла-Планисье, среди лавров и эвкалиптов, мотоциклист ни с того ни с сего пригласил женщину в спальню. Зачем? Чтобы показать фотографию волейбольной команды школы Сан-Антонио бог знает какого года. В спальне Лукрецию ждал большой сюрприз. Огромный шкаф, набитый леденящими душу книгами о кастрации и евнухах! Целая библиотека! Чуть ли не на всех языках, хотя Мануэль говорил только на испанском, да еще и в перуанском, точнее лимском, варианте. И коллекция дисков с записями голосов кастратов!
– Он стал настоящим экспертом в этой области! – рассказывала потрясенная новостью Лукреция.
– И у него были на то причины, – отметил дон Ригоберто.
Не был ли тот случай частью стратегии Мануэля? Был, решил дон Ригоберто, щурясь от света маленькой лампы. Скорее всего. Чтобы добиться своего, он решил поделиться с Лукрецией своей страшной тайной. Мануэль признался бывшей невесте, – запинаясь? изображая смущение? разумеется! – что после кошмарной аварии мысли о кастрации полностью завладели им, определили все его существование. Он превратился в уникального специалиста, способного говорить о евнухах часами, совершая экскурсы в историю, теологию, физиологию, медицину и психоанализ. (Не упоминал ли экс-мотоциклист восточного венца? Сначала нет; потом сказал, что читал о нем, но не понял ни слова.) Во время невинных с виду чаепитий, за которыми росла и крепла их небезопасная близость, Мануэль объяснял Лукреции разницу между арабскими евнухами, которых, начиная со средних веков, использовали в качестве надсмотрщиков в сералях, предварительно подвергнув варварскому удалению пениса и тестикул, и европейским католическим изобретением, кастратами, которым удаляли яички, не трогая все остальное, чтобы предотвратить подростковую ломку голоса, когда он становится ниже на октаву. Свою лекцию мотоциклист проиллюстрировал забавным анекдотом о кастрате Кортоне, который просил у Папы Иннокентия XI разрешения вступить в брак. Свою просьбу он обосновал тем, что и после операции не утратил влечения к противоположному полу. Его святейшество, отнюдь не отличавшийся святостью, собственноручно начертал на полях прошения: «Кастрируйте его получше». («Вот каковы они, эти Папы», – усмехнулся дон Ригоберто.)
Это он, Мануэль, любитель чая и мотоциклов, поведал Лукреции, что обычай кастрации во имя искусства зародился в Италии семнадцатого века из-за того, что женщинам было запрещено петь на церковных службах. Требовался некий гибрид: мужчина с женским голосом (в тетради нашлось пояснение Карлоса Гомеса Амата [77]: «Фальцет, или, иначе, „козлиная трель“ – нечто среднее между вибрацией и тремоло»), и заполучить его можно было лишь при помощи операции, каждый этап которой Мануэль подробно описал, прихлебывая чай. Сначала придумали совсем примитивный способ: когда юного певца помещали в холодную воду, чтобы пресечь кровотечение, и дробили его органы камнями («Ах, ты, господи!» – вскричал дон Ригоберто, начисто выбросив из головы крыс), потом появился более изощренный. Примерно так: хирург, он же брадобрей, усыпив пациента при помощи лауданума, вскрывал его пах остро отточенным ножом и доставал податливые яички. Какая участь ждала выживших подростков? Тучность, уплотнение груди и дивный высокий голос в качестве бесполезной компенсации. Иные кастраты, например Фаринелли, могли целую минуту тянуть одну ноту. Из любопытства дон Ригоберто послушал запись такого голоса: невыносимо высокий дрожащий звук пронзил безмятежную тишину кабинета и, будто ножом, рассек барранкинскую ночь. Он ощутил отчетливый запах Лукреции.
«Мануэль с протезом отравлен смертью», – решил дон Ригоберто, чрезвычайно довольный своим открытием. Позвольте, да это, кажется, цитата. Перелистывая тетрадь, дон Ригоберто вспоминал тесную и дымную креольскую таверну, в которую его однажды затащила Лукреция. То была одна из редких вылазок страхового агента в пленительный мир ночных развлечений, о котором он, по идее, должен был знать абсолютно все и с которым в действительности почти не был знаком. Вот она, строфа из вальса «Презрение»:
В своем презрении богам бессмертным равный,
я буду драться с яростной судьбой,
не внемля тем, кто смертью был отравлен.
Не хватало гитары, аккордеона и подрагивающего, полного самолюбования и мрачной бравады голоса певца. Но даже без музыки строки были полны гениальной вульгарности и таинственной глубины. Кто сочинил этот «классический», по определению Лукреции, креольский вальс? Выяснить оказалось несложно: горец по имени Мигель Пас. Дон Ригоберто представил мрачного, нелюдимого креола, завернутого в пончо и с гитарой за спиной, который ночь напролет распевает серенады, а на рассвете, осипнув от непрерывного пения, засыпает на убогой соломенной подстилке в какой-нибудь живописной хижине. Лихой парень, что и говорить. Даже если бы Вальехо [78] и Неруда объединились, у них не вышло бы лучше, а под песню Мигеля Паса к тому же можно танцевать. Посмеявшись про себя, дон Ригоберто бросился догонять вознамерившегося улизнуть Мануэля с протезом.
Наконец, после бессчетных вечерних чаепитий, обрушив на донью Лукрецию лавину информации о турецких и египетских евнухах, дополненную сведениями о римских и неаполитанских кастратах, экс-мотоциклист («Мануэль с протезом, Мануэль Мокрый, Мануэль Пиписька-Автомат, Мануэль Лейка, Мануэль С Чехольчиком, Мануэль Дырявый Пузырь», – веселился дон Ригоберто) раскрыл ей еще одну страшную тайну.
– И как ты отреагировала?
По телевизору только что кончилось «Чувство», историческая мелодрама Висконти по роману Стендаля; донья Лукреция сидела на коленях у мужа, она была в пеньюаре, он – в пижаме.
– Я просто обалдела, – призналась донья Лукреция. – Думаешь, это правда?
– Ну, если твой мотоциклист ломал руки, а по щекам его текли слезы, ему наверняка можно верить. Кто станет лгать в такой момент?
– Разумеется, никто, – промурлыкала Лукреция, кокетливо изогнувшись. – Если ты не оставишь в покое мою шею, я закричу. Правда, я не могу понять, зачем ему понадобилось все это мне рассказывать.
– Это лишь первый шаг. – Губы дона Ригоберто скользили по ее теплой шее, продвигаясь к ушку. – В следующий раз он захочет тебя послушать.
– Он признался мне, чтобы облегчить душу. – Донья Лукреция отстранилась, и у дона Ригоберто на миг остановилось сердце. – Разделив со мной свой секрет, он перестал быть таким одиноким.
– Как ты думаешь, он попросит тебя об этом в следующий раз? – поинтересовался супруг, продолжая нежно целовать ей ушко.
– Тогда я уйду, хлопнув дверью. – Донья Лукреция повернулась к мужу и ответила на его поцелуй. – И больше туда не пойду.
Однако все вышло совсем не так. Мольбы Мануэля были столь жалобны, а слезы столь искренни, что донья Лукреция не смогла (или не захотела?) ему отказать. Разве могла она холодно обронить: «Ты забыл, что я порядочная замужняя женщина?» Нет. Или что-то вроде: «Ты злоупотребил нашей дружбой и разочаровал меня»? Ни в коем случае. Она стала утешать бледного, пристыженного Мануэля, он молил ее не сердиться, не бросать его. Мотоциклист выбрал правильную стратегию: тронутая столь драматическими переживаниями, Лукреция сжалилась над беднягой и – у дона Ригоберто закололо в висках – в конце концов согласилась доставить ему удовольствие. Отравленный смертью услышал серебряную капель и захмелел от терпкого арпеджио. Только услышал? Или все же кое-что увидел?
