Урс Видмер - Дневник моего отца
Потом в доме снова появился граммофон, белый дизайнерский шедевр фирмы «Браун», и отец купил первую пластинку для новой коллекции. К этому времени уже были изобретены долгоиграющие пластинки. Первым экземпляром стал Пятый концерт для фортепиано Бетховена в исполнении Вильгельма Бакгауза, а под конец у отца снова была тысяча или больше долгоиграющих пластинок.
Клара больше не заговаривала про пластинки и делала вид, что не слышит, когда играла музыка. Но зато вокруг нового дома тоже был сад, хоть и маленький. Его вполне хватало для нескольких кустиков анютиных глазок и грядок салата, а ореховое дерево, которое занимало почти весь сад, было даже больше, чем у Рюдигера.
Под этим деревом собирались мужчины, очень разные и тем не менее похожие. Они приходили по одному, иногда по двое, сидели на садовых стульях, щелкали орехи и пили вино Клариного дяди из Пьемонта, который снова провозил его через границу. Все они были молоды, все приехали из Германии, и у всех в кожаных портфелях лежала или наполовину готовая рукопись романа, или несколько стихотворений. Один из них был издатель, и, не имея пока ни издательства, ни денег, ни книг, уже составлял черновики договоров на публикацию произведений, которые они обсуждали в саду. Издатель, тоже худой, изможденный, все время нервно курил; у него было бледное лицо, спутанные волосы, неглаженые брюки и дырявые ботинки. Мужчины много смеялись, но глаза их оставались серьезными. Они пережили войну, и теперь все должно измениться.
Через два-три часа гости начинали отличаться друг от друга, один, круглолицый, говорил на рейнском диалекте, он был скептиком и при этом верил в Бога. Другой, из Берлина, говорил по-берлински и впадал в неистовую ярость, когда вспоминал о нападении на Польшу, в котором принимал участие. Третий воевал под Вязьмой и Брянском и потерял три четверти легкого (от взрыва гранаты). Однако он говорил, пел и курил больше, чем все мужчины, вместе взятые. Четвертый ни словом не упоминал войну. Для него существовало только будущее. Пятый был маленький и тихий. Шестой, с простреленной ногой, тоже говорил немного. Все они ели приготовленные Кларой спагетти и пили шнапс отца, даже те, кто вернулся с Кавказа или из штрафного лагеря с больным желудком.
Отец проводил много времени с этими писателями, их имена еще никому не были известны, но для него они стали символом новой Германии. Не может быть, чтобы все немцы были нацистами, эти люди тому подтверждение. Он так надеялся, что придет другое время, и вот оно пришло. Отец писал длинные письма в Кёльн, Берлин и Франкфурт и посылал своим новым друзьям кофе килограммами. (Во время войны он знал все места, где можно было достать кофе. Даже тогда, когда в страну давно не поступало ни зернышка кофе, по крайней мере легально, он ходил в одну аптеку неподалеку от почтамта, просил, чтобы его обслужил хозяин, трогал себя за нос и бормотал:
— Три двойные упаковки солодового кофе за пять шиллингов, — и получал пакет кофе и три двойные упаковки солодового.)
По какой-то причине было строго запрещено посылать кофе в Германию — за это грозил серьезный штраф, — и отец высыпал свои подарки в большие книги, в которых он переплетным ножом вырезал середину. «Горы Швейцарии», «Наши вокзалы», том второй, или «Выставка 1939 года» — целыми оставались только суперобложки, переплеты и первые страницы. Отправителем всегда значился Урс Узенбенц, Пильгерштрассе, 7. Правда, эти пакеты так сильно пахли кофе, что адресат очень редко получал посылку в целости и сохранности. Иногда доходила только пустая книга в упаковочной бумаге, иногда совсем ничего.
Художников отец потерял из виду. Да они и сами потеряли друг друга. Не то чтобы группа распалась, наоборот. Она теперь была больше, чем раньше. После окончания войны — к тому времени группа существовала уже 12 лет — в нее приняли целый отряд молодых художников. Но друзья отца все реже сидели с ними за своим постоянным столиком в «Тичино», за это время лидером группы стал несостоявшийся член парламента Вельти, а отец уже не был секретарем. (Даже те, кому нравился отец и то, как он вел дела, считали, что в других руках касса будет под более надежным присмотром.) Сюрреалист жил теперь по большей части в Эльзасе, в доме, заросшем горцем, и, когда изредка приезжал в город, напоминал лесного духа, лешего в баскском берете. Он рисовал больше и лучше, чем раньше, но соглашался показать свои картины только тогда, когда те смогут вызвать настоящую сенсацию, подобную обвалу в горах. Пока, как он полагал, такое время еще не пришло.
Художница писала незатейливые городские пейзажи и портреты, курила даже на улице и демонстрировала всем свою любовь к мужу, который все еще был единственным чернокожим в округе и держал на Мюнстерштайг мастерскую по ковке художественных изделий. Там он стоял, словно волшебник, окруженный искрами, и бил молотком по раскаленному железу. Вечером приходила его жена, восхищенно смотрела, пока он не заканчивал свою работу, и они рука об руку шли домой.
Гений из Вейланда был похоронен под плакучей ивой.
Скульптор, работавший с проволокой и гипсом, теперь использовал еще и небольшое количество краски — немного желтой, чуть-чуть красной, капельку ультрамарина. Он вечно пребывал в сомнении и ломал свои произведения, прежде чем гипс успевал застыть.
Спустя короткое время после образования ГДР архитектор отправился в Берлин, где получил большое проектное бюро при университете и теперь проектировал целые города, модели новой жизни. Он получил Сталинскую премию и удостоился чести пожать руку самому Вильгельму Пику, но ни один из его проектов не был осуществлен.
Ученик Кирхнера писал оптимистические картины, исполненные светящейся красоты, побывал в Москве, вернулся в полном восторге, основал общество, которое должно было способствовать дружбе между Швейцарией и Советским Союзом, и возглавил его. Разумеется, он по-прежнему оставался членом Партии труда и муниципалитета и по-прежнему обещал бороться за то, чтобы все люди были равны перед законом. На одном импровизированном собрании — последнем в зале «Тичино», позднее все собрания проходили в казино — большинство художников решило исключить его из группы, которую он когда-то основал вместе с друзьями. Он стал для них политически невыносим, может быть, потому, что те, на кого он неустанно нападал, были их лучшими клиентами; а может, и потому, что рисовал лучше всех. (Сюрреалист не подозревал о готовящемся путче и остался в Эльзасе. Архитектор был в Берлине. Скульптор-проволочник, также застигнутый врасплох, голосовал против исключения и покинул собрание вместе с художницей, которая кричала и плакала.)
Отец, конечно, в этом не участвовал. Он услышал обо всем случайно, через несколько дней, и находил это восстание мелких душонок отвратительным, но тем не менее никогда больше не встречался с учеником Кирхнера. Просто не получалось. (Один раз они все же столкнулись перед Историческим музеем. Поболтали о том о сем и вскоре расстались.) А когда у отца заболели зубы, он не пошел к жене ученика Кирхнера — она была зубным врачом и принимала пациентов в своем кабинете недалеко от зоопарка, — а выбрал доктора Мейера, которого посоветовала соседка Мирта. Сидя в кресле, отец мог видеть контору Торгового банка.
Отец никогда не выходил из партии. Просто он не так внимательно читал газету «Форвертс» и забывал платить членские взносы. На выборах он теперь очень редко (а не всегда, как раньше) голосовал за тех, кого поддерживала партия. Так что отец, можно сказать, фактически уже не был ее членом, но сам этого не сознавал.
Мирта была женой промышленника — его звали Арнульф, Арнульф Керц. Он выпускал где-то в центре страны электрические приборы — тостеры, утюги, кофемолки. Мирта жила с мужем, двумя дочками в том возрасте, когда девочки все время хихикают, и горничной-итальянкой на верху склона, где начинался лес. Не очень близко, но все-таки недалеко. В свой первый визит Клара и отец (для Клары этот визит стал и последним) прошли по круто поднимавшейся вверх улице, которая меньше чем за десять минут привела их к дому. Это была настоящая вилла с римскими колоннами по обе стороны двери, рододендронами в передней части сада и большим тюльпанным деревом в глубине. Правда, идти пришлось мимо похожего на парк сада с дубами и елями, огороженного забором из штакетника, вдоль которого бегали с громким лаем два черных добермана. Отцу раз и навсегда хватило злобных собак, поэтому при втором визите — на следующий день, теперь уже без Клары — он направился к Мирте обходным путем, затратив на полчаса больше времени. Он прошел прямо до реформистской церкви, потом вверх на гору, затем по дороге между опушкой леса и небольшими домиками с садами-огородами, поросшими викой, и наконец вышел на улицу, обойдя доберманов с другой стороны.
