Урс Видмер - Дневник моего отца
— Категорически! — пролаяли уже и Астор с Карино.
Отец услышал шаги у себя за спиной и повернул голову. Это была Клара. Клара, в синем садовом фартуке и с секатором в руке, села рядом с ним на гроб — дерево опять хрустнуло — и обняла его за плечи.
— Ах! — сказала она.
Отец положил руку ей на колено.
Так они сидели и смотрели перед собой.
Все это время двое мужчин грузили стопки пластинок на грузовик, стоявший за воротами. На обоих были синие комбинезоны с фирменным фабричным знаком на груди — красной буквой «М», над которой парила корона, — они ходили от дома к грузовику, от грузовика к дому, и с каждым разом их тени становились все длиннее. Один раз грузчик уронил десять, а может, и двадцать пластинок и, ругаясь, столкнул осколки ногой в канаву. Только когда в последних лучах заходящего солнца они положили в кузов проигрыватель «Маркони» орехового дерева, отец понял, кто это и что они делают. Он подошел к ним и дал на чай.
(В эту ночь отец читал Белую книгу своего отца, первым, хотя обычай требовал, чтобы вначале это сделал старший сын. Только после этого все остальные могли ознакомиться с жизнью усопшего. Но Феликс, хоть и строго придерживался правил, не стал бы на это обижаться.
Отец сидел за письменным столом и читал страницу за страницей. День за днем, со 2 ноября 1885 года, когда его отцу исполнилось 12 лет, до вчерашнего дня. За окном шумел ветер, ветки вишни стучали по стеклу. По лунному небу неслись облака. Потом голова отца упала на книгу — он задремал. Тогда он встал, пошел в кухню и выпил кофе. После этого продолжил чтение, не пропуская ни строчки. Когда он дошел до последней страницы, занимался день, послышались голоса птиц. Он дочитал до последнего слова, до последней точки. У его отца был аккуратный «зюттерлиновский»[51] почерк, ровный и одинаковый с первой до последней страницы.)
Отец, Клара и ребенок жили теперь на другом конце города, в пригороде, где было полно маленьких домиков с маленькими садиками. Их дом, большой, почти вилла, сдавался так дешево — всего за четыреста франков в месяц — только потому, что это была развалюха с косыми окнами и стенами, с которых осыпалась штукатурка, а еще потому, что — так считала Хильдегард — он принадлежал лучшей школьной подруге Клары. Подруга искала кого-нибудь, кто следил бы за тем, чтобы в доме все оставалось так, как было при папе, умершем от гриппа в 1918 году, и при маме, ничего не менявшей ни в доме, ни в саду. (Подруга работала врачом, она никогда не была замужем и требовала, чтобы ее называли фройляйн. Фройляйн доктор.) В этом доме прошло ее детство, и она все еще занимала комнату в нижнем этаже, где иногда ночевала со своей собакой, которую звали Нобс. Правда, теперь подруга жила в городе, но каждый вечер приезжала сюда на старом «пежо» и проверяла, пробивается ли высокая крапива сквозь доски крыльца, как того хотел папа, и по-прежнему ли козырек над входной дверью напоминает стальное решето. Штукатурка была серой, почти черной, да к тому же покрытой плесенью. (Фройляйн доктор и сама немножко походила на свой дом.) Когда отец, осматривая дом — он был в восторге, а Клара чувствовала себя подавленной, — облокотился на балюстраду балкона, кусок каменной кладки отвалился и упал в сад. (Там он и пролежал посреди высокой травы еще много лет.) Ни одно окно не закрывалось. Зимой снег попадал в комнаты, хотя Клара и прокладывала щели и трещины полосками войлока. Пол, почерневший паркет, скрипел так, что вам всегда было ясно, кто где находится. Когда кто-то в туалете дергал за цепочку, почти всегда приходилось вставать на унитаз, чтобы поправить поплавок в сливном бачке — иначе вода текла не переставая. Отопление, хоть и центральное, но какое-то допотопное, конца прошлого века, такого уже давно нигде не было, пожирало тонны угля, и все-таки тепла не хватало на то, чтобы обогреть второй этаж. Истопником был отец. (Позднее эту обязанность взял на себя подросший ребенок, то есть я.) В пять или шесть часов утра он спускался в подвал, открывал заслонку печи, брал лопату, поднимался на две ступеньки вверх, шел мимо чемоданов и ящиков до дощатой перегородки, около которой стояли велосипеды, поворачивался вокруг своей оси, держа лопату наперевес, как солдат штык, чтобы войти в темную каморку, где у дальней стены хранился уголь. Он шел согнувшись — каморка была ниже человеческого роста и такой узкой, что отец не мог в ней повернуться, — тыкал лопатой перед собой и, когда чувствовал сопротивление, вонзал ее под кучу угля. Он возился в угле до тех пор, пока не решал, что набрал полную лопату, пробирался спиной обратно к велосипедам, выпрямлялся, снова поворачивался и шел, теперь уже выпрямившись, мимо чемоданов и ящиков, спускался на две ступеньки вниз к печи. Бросал уголь в печь. (Если по дороге он ронял несколько кусков угля, то опускал лопату возле стены и собирал их. А иногда просто ногой отшвыривал в угол.) Этот путь он проделывал десятки раз, пока не насыпал полную печь. Обычно отец оставлял печку на ночь остывать. (На этом настояла Клара, которая никогда не мерзла; она объяснила отцу, сколько денег уйдет на то, чтобы кормить это прожорливое огнедышащее чудище еще и ночью.) Утром он поджигал уголь с помощью специальной газовой горелки — это была закрытая спереди металлическая трубка, первоначально, наверно, метровой длины, со множеством маленьких дырочек, в которые по резиновому шлангу поступал газ. У предыдущего истопника, может быть даже у отца фройляйн доктор, она стала в два раза короче, так что теперь это был маленький обрубок, из которого, как из огнемета, вырывался горящий газ. Когда отец поджигал горелку, он никогда не знал, взорвет он сейчас дом или подожжет. Или — или. Надо сказать, мой отец, имевший склонность к пиромании (в юности он однажды сжег будку, где находилась касса футбольного клуба «Олд бойз», хотя намеревался поджечь только сухую траву вокруг нее), придумал специальный способ поджигания горелки, который позднее я не отважился у него перенять. Он зажимал трубку между ног (так, чтобы она находилась не слишком близко к его мужским достоинствам), правой рукой чиркал спичкой, левой засовывал коробок в карман, подносил горящую спичку к отверстию трубки, в которой еще не было газа, потом в каком-то немыслимом акробатическом пируэте хватал свободной левой рукой газовый кран на стене у себя за спиной и поворачивал его. Остроконечное пламя с шумом вырывалось у него между ног и неслось через все помещение к противоположной стене. В первый раз он так испугался, что, боясь за свои ноги, широко их расставил, и горелка, которую он вдруг отпустил, упала на пол и, извергая огонь, словно обезумевший дракон, завертелась по подвалу. Он повернул газовый кран и потушил Кларино белье, висевшее на сушке. Но такое случилось только один раз.
Отец прекрасно себя чувствовал в доме, который Клара находила отвратительным и называла руиной.
— Это — развалина, какая-то дыра.
Здесь было больше места для его книг, чем в аквариуме Рюдигера. Старые и новые полки высились вдоль всех стен комнат, а вскорости появились на лестничной клетке, в обоих туалетах и еще на чердаке. Когда отец искал какую-нибудь книгу, у него делался особенный взгляд, выражавший что-то среднее между знанием и безумием… Правда, граммофона у него больше не было. И ни одной пластинки тоже. Через несколько месяцев он купил радиоприемник.
— Представь себе, — сказал он Кларе, — ни сантима задатка.
На задней стенке приемника был вмонтирован металлический ящичек с прорезью, в которую, как когда-то в газовый счетчик, надо было опустить монету в двадцать сантимов, чтобы полчаса слушать радио. (Раз в месяц заходил продавец и вынимал кассу. Он пересчитывал монеты, записывал сумму и давал отцу квитанцию. После шестисот тысяч минут прослушивания аппарат переходил в собственность покупателя.)
Зачастую, когда отец с пылающими ушами сидел перед радиоприемником и слушал футбольный матч — он видел его, — аппарат замолкал в середине фразы комментатора. Наступала мертвая тишина, хотя Хюги только что получил пас от Джеки Фэттона. Отец выворачивал все карманы, залезал под мебель, но, когда наконец находил монетку и снова включал радио, Хюги давно уже терял мяч или игра уже кончилась.
Потом в доме снова появился граммофон, белый дизайнерский шедевр фирмы «Браун», и отец купил первую пластинку для новой коллекции. К этому времени уже были изобретены долгоиграющие пластинки. Первым экземпляром стал Пятый концерт для фортепиано Бетховена в исполнении Вильгельма Бакгауза, а под конец у отца снова была тысяча или больше долгоиграющих пластинок.
Клара больше не заговаривала про пластинки и делала вид, что не слышит, когда играла музыка. Но зато вокруг нового дома тоже был сад, хоть и маленький. Его вполне хватало для нескольких кустиков анютиных глазок и грядок салата, а ореховое дерево, которое занимало почти весь сад, было даже больше, чем у Рюдигера.
