Сюльви Кекконен - Современная финская повесть
Приоткрыв дверь спальни, он услышал тяжелое дыхание. Кристина спала, лежа на спине. Рот полуоткрыт, под глазами — синеватая желтизна. Дряблые голые руки. Двойной подбородок. Отвисшая кожа. Женщина под шестьдесят. Платье до колен. Под чулками — узлы вен.
Рот у Кристины большой, губы сильные.
Он целовал этот рот — всю жизнь один только этот. Почему вдруг такое вспомнилось? Странно. Лет сорок назад он целовал эти губы впервые, потом по ночам на этой же самой кровати все кончалось одним и тем же. А начиналось всегда с поцелуев в губы. Сначала родился Лаури, потом Пентти, потом Эса и за ним Кайса. Этот рот — начало их общих детей, которых они вместе любили и растили. Вот и все.
Вода закипела, запах кофе защекотал в носу. Он бросился на кухню. Кофе не должен кипеть. Он выключил газ и поставил кофейник под грелку. Потом достал из шкафа две чашки, нарезал французский хлеб и стал искать в холодильнике масло.
Кристина вошла в кухню и, потягиваясь, присела к столу.
— Ты дома? Меня разбудил запах кофе. Почему ты так задержался?
— Были кое-какие дела. Где масло?
— Вон там, справа... Не там... На нижней полке.
Когда муж налил кофе, жена сказала зевая:
— Послушай, Хейкки, нам придется взять обратно старую служанку.
— Почему?
— Уборщице одной не справиться. Тебе ведь тоже будет лучше, если придешь со службы к готовому кофе. У меня дел по горло, я не успеваю позаботиться о тебе. Ты сегодня идешь со мной на вечер нашей районной организации.
— Да ведь я на прошлой неделе ходил.
— Ты так редко участвуешь в моих делах.
— А по-моему, ничьи мужья не бегают к вам чаще меня.
— Непременно пойдем.
— Мне некогда. Дела.
— Не пустишь же ты меня одну, если все другие придут с мужьями? Там будет камергер Сеппя, доктор Кипенойнен и кто только не будет.
— Я беспрекословно таскаюсь повсюду, куда ты хочешь, но сегодня мне некогда.
— Ты же обещал на прошлой неделе.
— И все-таки не пойду.
— А кто меня привезет домой?
— Поедешь на машине туда и обратно.
— Я не решусь ехать на машине: там же вечер, и к кофе подадут ликер.
— Кто тебя заставит его лакать?
— Ты же знаешь, как он освежает после долгого сидения и длинных разговоров. Сам говорил.
— Хочешь ликеру — бери такси.
— Сколько раз я тебе говорила: человек в твоем положении должен иметь шофера от фирмы. Ты член администрации. У всех других есть, говорят, шоферы. Мог бы позаботиться, чтобы шофера давали хоть на те вечера, когда я занята допоздна, если уж ты сам не можешь идти со мной...
— Сидеть и скучать, пока вы лакаете кофе с ликером и судачите о своих делах.
— Хейкки!
— Да. Я же ничегошеньки не понимаю в этих разговорах. Сижу на ваших вечерах, как на другой планете.
— Потому что не следишь за литературой.
— Может быть. Я пробовал, но это выше моих сил — читать Кронина, Гамильтона Бассо, Сомерсета Моэма, Альберто Моравиа и о ком вы там еще говорите.
— Кстати, ты вообще-то собираешься заказывать новую машину?
— Нет. Зачем?
— Нашей машине уже пять лет. Она вышла из моды. Жены многих членов правления обзавелись новыми марками.
— Да ведь наша машина со «знаком качества».
— Ну и что же? Она выходит из моды.
— Какая разница, если мотор хороший?
— Ты же знаешь, мне приходится участвовать в разных представительствах, и это неудобно, что у меня нет новой машины.
— А помнишь, когда дети еще ходили в школу, у нас был маленький фордик, мы ездили на нем лет десять. Потом его взяли даже на войну, и он вернулся оттуда целехоньким.
— Смешная была машина.
— Какая бы ни была, но меня она вполне устраивала. Такая была прочная...
— Надо заказать новую. Слышишь, Хейкки? Ты понимаешь, что я говорю? Завтра же заполни бланк.
— Да ведь моторы теперь такие плохие. Еще корпус не успел из моды выйти, а мотору уже конец. Лучше взять такую, которая послужит лет десять. Машина — это рабочий инструмент, а не безделушка, да нам она и вообще не нужна, отлично и без нее обойдемся. А если брать, так какую-нибудь совсем маленькую.
— Ты просто невыносим. Может, прикажешь возить самого епископа в этакой консервной банке?
— Христос вообще без всякого транспорта обходился, кажется даже осла своего не имел, а вон как все хорошо обошлось. Авось и епископ старой машиной не погнушается.
Видя; что ей не убедить мужа, жена заговорила о другом:
— Ты наконец можешь назвать точный срок, когда мы поедем? Мне надо знать хотя бы недели за три, а то не успею приготовить туалеты.. Не голышом же мне в Италию ехать.
— У тебя новая летняя шляпа, ее и надень.
— Когда ты пойдешь в отпуск?
— Не знаю, мне надо закончить одно дело,
— Это долго протянется?
— Сделаю как можно скорее.
— А раньше почему не сделал? Знал ведь, что поедем. Будем мешкать — лучший туристский сезон кончится.
— На кой черт нам эти болваны туристы? Хватит и друг друга.
— Поедем в Венецию.
— Ладно. Поедем в Венецию. Но неужели туда нельзя съездить, когда там не кишат туристы?
— Ты ничего не понимаешь в атмосфере. Когда ты ездишь за границу на свои конференции, там собираются такие же, как ты, вы сидите, слушаете друг дружку — доклады да отчеты, что-то считаете, считаете и, не заметив, что побывали за границей, возвращаетесь по домам.
Кристина взглянула на часы и встала.
— Мне надо спешить. Через два часа начало, а я еще не одета.
Она открыла дверь спальни, сняла блузку, бросила ее на диван и начала причесываться,
— Ты сегодня не обедал?
— Нет,
— Может, успеешь сделать что-нибудь легонькое до моего ухода?
— Хорошо.
— В холодильнике бифштексы. Подогрей их на горячей сковороде без жира. И, если не трудно, поставь скорее картошку,
— Ладно.
Он начал мыть картошку.
— Ты почему со мной не едешь — у тебя какое-нибудь заседание?
— Нет. Мне надо повидать членов нашего правления, вернее одного.
— Кого, Хурскайнена?
— Да.
— Передай привет.
— Передам.
Пока Кристина одевалась, Хейкки накрыл на стол и приготовил ужин. Они поели. Кристина заспешила. Она попросила Хейкки вымыть посуду, вызвала такси и уехала.
Хейкки занялся посудой. Поставив ее в сушилку, он позвонил Хурскайнену.
Говорит Хейкки Окса, добрый вечер, дома ли генерал?
Нет. Генерала нет дома, ответили ему.
Может ли он вернуться в течение вечера и в какое время?
Нет. Генерал на каком-то собрании. Сегодня его не будет. Только завтра утром, сразу после восьми, так генерал просил отвечать.
Вот досада. А генеральша дома? Кто желает поговорить? Да ведь сказано было — Хейкки Окса, позови-ка, девочка, маму к телефону, да поскорее. Да, да, конечно, прощаю, раз ты не узнала дядю, а теперь позови маму: может, она знает, где твой фатер.
Но мадам тоже не знает. Мадам полагает, что муж на заседании. Там какой-то юбилей, в котором ему надо участвовать.
Они обмениваются новостями. Приветы. Спасибо. Спасибо.
Трубки наконец положены.
Что же мне теперь делать? Надо было поговорить с Топи. Послезавтра заседание правления. Ну ладно. Тогда и услышат.
Он направился в библиотеку, которая одновременно служила ему кабинетом. Окно выходило на улицу, в него виднелся маленький клочок берега с опрокинутыми лодками. Одна дверь из комнаты вела в гостиную, другая — в холл. Он прошел вдоль стеллажа, занимающего всю стену от пола до потолка, и принялся искать мемуары фон Папена. Он давно хотел их прочесть, но чтение все откладывалось. Хотел потому, что коллеги читали и говорили о них. Так он познакомился едва ли не со всей мемуарной литературой о второй мировой войне: из простого чувства долга. Для собственного удовольствия, чтобы быть на каком-то уровне и иметь представление о том, чем живет мир, он читал художественную литературу. Больше всего японскую — в английских, переводах, читал и другое, даже переводы с русского.
Он остановился перед мемуарами фон Папена, но передумал и пошел к полке с японцами. В связи с японской литературой ему всегда вспоминался один поэт. Сходство поэта с японскими прозаиками было неуловимо, но мысль о японцах приводила на память его имя.
Возьму-ка я опять его.
Он взял стихи, сел за письменный стол и стал читать стихотворение о соловье в Монрепо.
Вместе со стихотворными строфами он заскользил в прошлое.
4
Он сидел не там, где поэт: не у дороги в Лаппенранта.
Он сидел в Хяменлинна, в штабе ополчения, но настроение у него было такое же горько-суровое, как у поэта.
Жив ли Лаури?
Это была его первая мысль. Потом пришел стыд.
Он тревожится о собственном сыне, а значит, о себе, хотя повержена вся родина.
