Иван Зорин - Роман в социальных сетях
— Жизнь прекрасна, — закончила она, ковыряя вилкой овощной салат. — Только люди портят ее друг другу.
— Мы рождены для рая, а живем в аду, — вздохнул он — А где у вас гостиница?
— Недалеко, я покажу.
Дорога в два квартала заняла полдня, они то и дело останавливались, Зинаида садилась на чемодан Сидора, а он, возвышаясь над ней, говорил, говорил, говорил… И в его речи не было ни слова о работе. Мимо плыли прохожие, а номера на домах сменялись с частотой тысячелетий. Зинаида не узнавала родного города, ей казалось, что она в сказочном путешествии.
— Торопятся те, кто ищут, — прочитал ее мысли Сидор Куляш. — А мы ведь нашли?
Зинаида смущенно кивнула.
«Зайдите вечером, — обнадежили их в переполненной гостинице. — Возможно, номера освободятся».
На Зинаиде не было лица:
— Что же вы теперь, уедете?
— Ну, еще не все потеряно. До вечера есть время.
Зинаида проглотила слюну.
— Поймите, я бы вас пригласила, но у меня сестра с ребенком…
— Ну что вы, об этом не может быть и речи. А у вас бледный вид.
— Похоже, у реки немного простудилась.
И опять они шли, взявшись за руки, вдоль извилистой набережной, и опять Зинаида слушала Сидора, не замечая его неуклюжей, расплывшейся фигуры, похожей на знак доллара. Ветер трепал ее темные волосы, и она снова чувствовала себя студенткой, увлеченной лектором. «Встретила, ревизора?» — прислала ей «эсэмэску» Степанида. «Встретила нечто большее» — ответила она. Степанида была заинтригована. Она тотчас оставила бесполезную грызню в Интернете с «Модэстом Одинаровым» и, нацепив черные очки, отправилась на розыски сестры.
— И род приходит, и род уходит, — изрекал Сидор Куляш, в очередной раз опустив на землю чемодан. — Мы вылезаем из пеленок, ходим в школу, учимся там всему понемногу, влюбляемся, создаем семью, заводим детей, которых норовим подбросить родителям, стираем их сопливые пеленки, водим их в школу, где они учатся чему-нибудь и как-нибудь, смотрим, как они влюбляются, заводят детей, которых норовят нам подбросить, и весь смысл этой суеты в том, чтобы не останавливаться и не задумываться: а в чем смысл всей этой суеты?
— Быть может, в мгновеньях счастья, — запрокинув голову, сказала с чемодана Зинаида.
Сидор Куляш осторожно поднял ее двумя пальцами за подбородок и поцеловал. Их обтекали прохожие, Зинаида стояла на цыпочках и обнимала Сидора, как жены после войны обнимают на вокзале мужей.
Эту сцену, спустив на нос очки, издалека наблюдала Степанида Пчель. Ахнув, она схватилась за сердце, потом ее рука скользнула в карман за пудреницей с мятым окурком, который красным сигналом SOS повис на губах. Сидор Куляш с ее сестрой уже исчезли за поворотом, а Степанида все стояла и курила, не замечая, что обжигает губы, вспоминала прошедшую жизнь и думала, что спела свою песнь, не зная слов. Ветер относил дым все дальше — мимо пыльной витрины булочной, улыбавшихся прохожих, протыкавших его своими носами, вниз к набегавшей волнами реке, где он исчезал, растворяясь в лиловом поднимавшемся мареве, и, глядя на него, Степанида остро осознала, что ей осталось лишь менять крашеные парики, искать утешения в вине и танцевать вальс в обнимку с собственной тенью, одновременно распевая его на вздорные слова собственного сочинения.
Время пролетело быстро, Сидор Куляш держал в голове совет подойти в гостиницу вечером, но им не воспользовался. Вечером он стоял в очереди, покупая билет на поезд.
— Один до Москвы? — подняла голову кассирша.
Сидор взглянул на Зинаиду.
— Давайте два, — решительно сказал он. Отойдя с билетами от кассы, взял Зинаиду под руку: — Я угадал?
Зинаида зарделась и чихнула. А через час поезд, глотая шпалы, отстукивал: «В Москву! В Москву! В Москву»»
Так Степанида Пчель, разрушив свое счастье, создало чужое. Сняв в прихожей очки, она долго смотрела в зеркало и видела в нем изможденную женщину, обреченную до конца дней на городские сплетни, Интернетовский троллинг и вечерний пасьянс. Потом она достала губную помаду и подписала под своим изображением на стекле: «У нее все было в прошлом, в котором ничего не было». Махнув рукой, Степанида прошла в комнату, склонилась к спящей дочери, на ангельском лице которой еще не проступили заботы, и неожиданно для себя тихо рассмеялась.
Был поздний вечер, но жара, измучившая всех в это зное лето, еще не спала. За окном чернели кусты смородины, двускатную крышу тихо скребли яблоневые ветки, которым на чердаке отвечали мыши. Зинаида Пчель отложила лист бумаги, достав из ящика пепельницу, закурила. Уже месяц ее бил по утрам кашель, и, сокращая ежедневное количество сигарет, она дала себе слово курить, только закончив новый рассказ. Зинаида была нервной, рано увядшей учительницей русского языка и хваталась за сочинительство, как за соломинку в море своего одиночества. Лучшие годы Зинаида провела в забытом богом провинциальном захолустье, откуда в молодости выезжала только на учебу в университет, у нее никогда не был мужа, не было сестры с ребенком, не было романа с директором школы, она чахла от тоски и в интернетовской группе присутствовала еще в двух образах: Степаниды и Аделаиды.
Докурив, Зинаида затушила сигарету в почерневшей пепельнице, перечитала рассказ и чуть не расплакалась. Он назывался:
«ТРИ СЕСТРЫ».
БЕСЫ
Текучка в интернетовских группах — явление обычное, и сообщество, основанное Олегом Держикрачем не составляло исключения. Бывало, в него заскакивали, чтобы оставить один-два поста, на которые старожилы не обращали внимания, но, случалось, что новички надолго в нем задерживались.
«Жирные коты, — оставил сообщение некто «Афанасий Голохват», не соблюдая знаков препинания. — Да да нами правят жирные коты». Аватарой у него была гильотина, и это было его первое появление в группе.
«И они давно не ловят мышей», — поддержала его «Зинаида Пчель».
«Аделаида» тут же оставила смайлик.
«Крысы, — уточнил «Иннокентий Скородум». — Наверху сидят крысы».
Афанаий Голохват был молод, носил потертые джинсы и, разговаривая, не вынимал из ушей плеер. От его худощавой, чуть сгорбленной фигуры веяло романтизмом. «Так жить нельзя, — возвращался он с квартиры, где обсуждали судьбу страны. — Довольно быть эмигрантами в собственном доме!» Подобные смелые разговоры опьяняли, после них делалось весело и озорно, как в детстве, когда Афанасий прогуливал уроки. «Революция, революция», — повторял он, шагая по бульвару, на котором Модест Одинаров когда-то кормил голубей. В квартире, откуда он вышел, было накурено, разило горьким мужским потом, красным вином, опрокинутым на скатерть с засохшими в вазе гвоздиками, а запахи, собранные со всего города, были настолько густые, что, казалось, не давали доступа воздуху из распахнутых настежь форточек. Но этого никто не замечал. Горячие головы обсуждали, что будут делать, когда придут к власти, не сомневаясь, что сгнивший режим обречен.
— Отцы и деды склоняли головы перед злом, — говорил его ровесник с высоким лбом и горящими глазами. — Они приспосабливались, пресмыкались но мы не собираемся терпеть!
Ему бурно рукоплескали.
— Нас вынуждают быть негодяями, говоря, что так устроен мир, — поднимался другой с пышной шевелюрой. — К черту такой мир! Кто будет о нем сожалеть? Только законченные мерзавцы могут его оправдывать! Мой отец — банкир перевел мне на совершеннолетие миллион. Думал меня подкупить, думал, я стану таким же кровососом. Но он ошибся — я отрекаюсь от его грязных делишек и жертвую деньги на революцию!
Тряхнув волосами, он достал из кармана пластиковую карточку и швырнул на стол. Его жест был встречен аплодисментами.
— Товарищи, — поднялся мужчина постарше. — Режим при последнем издыхании, его остается слегка подтолкнуть. Нам нужно оружие и документы для тех, за кем охотится полиция. Миллион — хорошо, но мало. Наша касса пуста, прошу делать взносы».
На стол полетели кредитки, часы и обручальные кольца. Вытряхнув все, что было, Афанасий Голохват также внес свою лепту, и теперь ему казалось, будто прохожие заговорщически ему улыбаются. Мир для Афанасия Голохвата делился на единомышленников и врагов, и он был уверен, что на дальней лавочке негодующе размахивают кулаками, потому что обсуждают правительство. Был погожий летний день, в кустах чирикали воробьи, и Афанасию представлялась революция. «Это носится в воздухе», — вспоминал он речи, которые слышал в квартире, и его лицо обретало страстное выражение. В группу Афанасий Голохват попал случайно, прочитав историю «Раскольникова». Самого «Раскольникова» на сайте уже не было, остались только следы его пребывания в виде мертвых постов, и Афанасий Голохват жалел, что опоздал, иначе бы он поддержал киллера. Много раз, возвращаясь к этой истории, он думал, что «Раскольников» совершенно прав, стоит убрать препятствие из горстки негодяев, и жизнь наладится, а все остальное идет от лицемерия и душевной лени. Афанасий Голохват дал себе слово разогнать «эту шайку зажравшихся обывателей», как он называл собравшихся в группе, сбить с них буржуазную спесь. «Я не обыватель, — засунув руки в карманы, твердил он, шагая по бульвару. — Я не обыватель». Ноги принесли его в студенческое общежитие, прыгая через ступеньки, он поднялся к себе в комнату мимо дремавшей седой вахтерши, которая видела во сне лес — она провела жизнь в большом городе, мечтая о тихой речке, криках осенних журавлей и огороде, где могла бы возиться целыми днями, сажая капусту, и теперь во сне бежала по густой, пряной траве и парила над колючими, мокрыми от росы кустарниками.
