Андрей Кивинов - Петербург - нуар. Рассказы
Он пошел, чувствуя прилив сил. Точно знал: если отыщет открытый бар — сделает, как до него делали другие. Сядет и напишет. Более того — если не найдет подходящего заведения, поедет на вокзал — или даже дойдет до него пешком, — купит билет на первый же утренний поезд, потом устроится в зале ожидания и все равно напишет.
Нельзя приехать сюда — и ничего не написать.
Этот город состоял из черной воды и черного камня. Вода была внизу, в каналах и реках, и наверху, в воздухе.
Он шел и ловил себя на ощущении, что дышит водой.
Наверное, местным жителям не помешали бы жабры; особенно сейчас, поздней осенью. Или совсем особенные органы дыхания, сделанные из камня. Гранитные альвеолы и трахеи.
Писатель любил фантазировать, выбравшись из передряги. Раздумья на отвлеченные темы давали ощущение полноты жизни и хорошо успокаивали.
Лучший его друг говорил: «Не ищи покоя, пусть покой ищет тебя».
Он дошагал до вокзала, не найдя ни одного открытого заведения.
Войдя в теплый, гулкий зал, сразу ощутил слабость. Работать уже не хотелось.
Он купил билет. Кассир мощно зевнул и покосился на его рукав. Писатель отошел в сторону, посмотрел — на обшлаге рубахи осталась чужая кровь.
Потом сел на пластиковую скамью и сочинил короткую историю о человеке, который любит людей, но не любит себя.
Спустя двенадцать часов он вернулся домой. Вечером того же дня приехала жена, — писатель поймал себя на том, что искренне рад ее видеть.
Рубаху пришлось выбросить: кровь не отстирывается.
Анна Соловей
БЫСТРОЕ ТЕЧЕНИЕ
— Я не к смерти готовлюсь… эту дуру пластмассовую тоже в помойку, разве маленькой девочке подарить, но таких в округе не водится… тряпки из шкафа в мешок и утопить… не к смерти я готовлюсь, на это бы времени жаль. Я переезжаю. Очень скоро. Куда — не знаю пока, но на месте не дело сидеть. Что все на месте сидеть? И не смотрите на меня так со стенки, лишь бы смотреть… кстати, что с этими фотографиями, убить надо того, кто фотографии придумал… На диване еще одна простыня, последняя, остальные сложены стопочкой аккуратно. Я переезжаю, мне не нужно сейчас ничего, когда нету, так и не нужно. Чайник есть и стакан — пей!
И дышать стало лучше, раньше от любви как задыхалась, вот и не переезжала — все от любви. Сколько ночей боролись, он всегда побеждал, наваливался скользким тяжелым телом, туманом своим сырым, сердце удушьем так сдавливал, чтоб не билось, — дыхание почти на нуле, и пока не размажусь до белесого облака под его тушей, не останавливался любить… и всегда говорил: «За то люблю, что хочешь умереть…» А кто скажет, что он прохладен и юн и глаза его цвета волны, — никогда не бились с ним в постели. Он всегда побеждал, этот город — Петра творенье, душил объятьями, и я наполнялась к утру до краев смертельным ядом его семени.
По утрам, когда я шла на Театральную, через Крюков канал, он проявлялся постепенно, как видение, пронзая серый туман куполами Никольского собора небесной красы. Делал вид, что мы незнакомы, и лишь воздухом дрожащим щекотал, флиртуя со всеми сразу — продажный щенок! Будто это инея носила в чреве всех его несметных ребят — зародышей, как будто не я кашляла зимами, выплюнуть их пытаясь. Проходила по мостику бессчетное число раз, и каждый раз замирала от восхищения, забывала все темное, только голубым упивалась.
А вот ускользнула… Убежала, убежала… язык показала!.. я и не хожу там больше. Только каждый день хочу описать… вот такая кипа бумаг, все в сундучок складывала, писала много дней, когда и по ночам. От кончиков пальцев идет жар, который переходит в буквы, душа моя исходит в чернила, не люблю эти машинки-компьютеры, я других кровей, высоких кровей, и мой почерк как тайные письмена… сундучок открываем, фокус-покус — пустой сундучок, да… потому что надо было слова предать огню, чтобы они летали. Вот из-за костра они меня и заперли, соседи мои, потому что огонь. Огонь может сжечь всех. Это ясно, что огонь, внутри горящий, может сжечь всех. Они решили, что я сумасшедшая, и обрадовались. Обрадовались, что быстрей комната освободится. И везти недалеко, Пряжка в двух шагах. Желтенький веселый дом. Они не злые соседи, хорошие соседи. Да вот бедные, ну кто живет сейчас в коммуналке? А у них и машины нет, хоть волком вой. Парень их все время на лестнице сидит с друзьями, травку курит, девушку разве в такую квартиру пригласишь… Бедные люди, сердце у них кипит и некуда расплескать. Сами ушли, а меня закрыли, вдруг дом подожгу, подпалю. Думают, им еще в моей комнате жить. Дурачки, дурачки — у меня же Машенька… это нет сейчас ее, а если я куда денусь, она прискочит, прибежит моя ласковая.
Шла Машенька по мосту. Плие, плие! Колени втянуть. Жете вперед, в сторону, назад! Ронде жамб плие, вытянулись! Фондю на полупальцах! Следить за спиной!
Зачем это? Почему? Она давно уже не там, а все равно никак не выветриваются эти слова из головы. И сердце быстро стучать начинает, хотя из-за чего, собственно… Вагановское училище… мечта… столько времени ни есть, ни пить, тренировки до обмороков, судороги в ногах и пламенная ее ежедневная молитва у домашнего «иконостаса»: Уланова, Павлова, Нижинский, Лопаткина… а потом — бах-тарарах! — пожалте на сортировку. И вот он, вердикт окончательный — обжалованию не подлежит! Просто и ясно по буковкам — «кор-де-ба-лет» — подбородок к подбородку, носок к носку, влево-вправо расстрел — ныряй, солдатик… Гордость тогда свою и грудь растущую сгребла, как могла… резиновыми бинтами прижала и затаилась в растерянности. Маша плохо соображала еще, как в тумане, что с ней будет потом, она только о победе мечтала. Розы корзинами и восхищение, это значит — нет? Пусть пахать двадцать четыре часа в сутки, пусть бы в театре ненавидели, пусть каждый день кровь в туфлях, это не страшно. Страшно-то что? Быть как все — ходить, как все, в турецких маечках, телевизор обсуждать, с пивососущим мужиком на квартирку в Купчино с содроганием копить. Потом всю жизнь ходить на работу, возвращаться вечером, обои выбирать, люстры вешать, от прохожих с улицы закрываться, чтобы в подъезде не воняло, с детьми уроки делать, иногда за границу вырваться погулять среди толпы, зачем? — ненавидела, ненавидела все это. Ведь времена другие — все можно! Уехать, там устроиться танцевать, там оценят!.. Где — там? В стриптизе? Или в очередном балете «Березка» классически-кабацкого направления? Ждать, пока толстый папик прихватит на содержание? А она мечтала создать вокруг себя мир красоты, она любила искусство, зрителей, она город любила — Петербург. Пусть в нем почти круглый год темно, зато вечером загораются огни, шпили золотые устремлены в небеса, праздничная толпа на Невском, Эрмитаж, улица Зодчего Росси, одни названия чего стоят! Не свое же ей Дно любить, в конце концов! Город Дно — это смешно даже… «Ты откуда? Из Дна!» А ее унижало быть смешной. Она мылась по часу утром и по часу вечером, грязь с себя смывая, превращая себя в чистого ангела два раза на дню. Из-за мытья почти сразу к тетке из балетного интерната ушла, в общаге по два часа не помоешься, да и вообще страшно было одной, маленькая еще. Тетка с дядей полюбили ее как свою, да и она тетю мамой звала. Только слишком кормить старались, рыбий жир пихали, а это Машеньку раздражало, она и так из последних сил с каждым лишним граммом боролась.
Балет Маша, конечно, боготворила, но не до забытья, не до такой степени, чтобы в одной линии всю жизнь простоять, — да и кто еще сказал, что в первой линии удержишься, и там затопчут. Гордые, но бедные — это только в примах можно, аплодисментами возьмешь, кипящей кровью, властью над залом.
И как будто вся она сникла, Машенька, задумчивая всегда ходила, позовешь — не откликнется. Она привыкла много трудиться и за это ждала признания, за это ее и педагоги хвалили, а теперь все предали, надеяться не на кого было, только она сама, одна-единственная, знала, какая она особенная и совсем не для кордебалета явилась на этот свет. А остальные — те, кто этого не понимал, стали ей врагами. Портреты идолов своих в помойку выкинула. У тетки коллекция балеринок фарфоровых стояла на шкафу, так Маша их сгребла и спрятала подальше под груду белья. Тетка промолчала, только ночь проплакала, жалея девочку. Они с мужем любили племянницу очень, но болезненную ее гордость не разглядели, перед талантом ее великим не преклонялись, и потому утешения их для нее были совершенно пошлы и неприемлемы. Машина тетя и сама была музыкантом, преподавала в консерватории, играла на скрипке в оркестре. В солистки она не выбилась, но не терзала ее страсть, подобная Машиной, а может, осталась где-то там в прошлом. Эта слабость вызывала у Маши презрение — что можно такой медузе объяснить? Вот поэтому Маша с родственниками была мила, вежлива, но к себе близко не подпускала. Танцевала в кордебалете своем и каждый раз после спектакля успокоительные таблетки принимала, чтобы без истерик. Именно после спектакля, потому что больше всего угнетали ее аплодисменты — жесткий бой сотен ладоней, который относился не к ней, несчастной гонимой балерине… Таблетки помогали. Она стала немного в журнале за копейки подрабатывать: про балет, про моду писать… Потому что и голова была, не только ноги от ушей. Все тогда у нее вдруг пошло, зазвенело, покатилось прекрасно. На приемы-презентации со звездами, дизайнерами, режиссерами стали звать, денег немного заработала, чтобы одеться. Не в журнале заработала, конечно, — там на ее портниху никаких гонораров не хватит. Просто подошли как-то одни господа хорошие, подсказали, куда неплохо бы письмо написать, открыть неприглядную правду об их приме-балерине, да еще попросили, чтобы Маша к ней на минутку в гримерку заскочила, пока звезда на сцене трудится. «Там же всегда закрыто». — «Будет открыто». И правда — было открыто.
