Питер Акройд - Журнал Виктора Франкенштейна
Не знаю, долго ли я так простоял, но по прошествии времени его охватили своего рода конвульсии. Зашевелившись, он начал приподыматься со стола. С усилием не большим, нежели требуется, чтобы переломить веточку, он разорвал полоски, удерживавшие его шею, запястья и лодыжки; потом сел.
Он обвел глазами мастерскую, словно животное, оглядывающее свою клетку, а затем вновь повернулся ко мне. Он улыбнулся, если это возможно назвать улыбкой: почерневшие губы его раскрылись, и ужасающая гримаса растянулась от уха до уха. Мне виден был ряд ослепительно белых зубов, поражающих тем сильнее, что находились они в почерневшем рту.
Я отступил на несколько шагов и оказался у стены мастерской, где держал свои стеклянные сосуды и реторты, которые использовал в опытах. На мгновение он словно бы потерял ко мне интерес. Заметивши свой пенис, по-прежнему эрегированный, он со стоном принялся возбуждать себя у меня на глазах. В полнейшем изумлении смотрел я, как он силится произвести семенную жидкость. Что за чудовищная субстанция способна излиться наружу из того, кто умер и родился заново? Однако усилия его, самые прилежные, ни к чему не приводили, и он обернулся ко мне с видом до странности покорным, а возможно, смущенным. За кого он меня принял — за своего стража, хранителя, создателя? Был ли он грешником, подобным Адаму в райском саду?
Он прошел несколько шагов, и я заметил, что движения его легки и энергичны. Увидав, что он направляется в мою сторону, я, охваченный тревогой, умоляюще вытянул обе руки перед собой.
— Нет! — закричал я ему. — Прошу вас, не приближайтесь!
Он заколебался. Я не знал, понимает ли он по-прежнему человеческую речь или же его отпугнули мои жесты и резкий голос.
Он стоял в нерешительности посередине комнаты, поводя головой из стороны в сторону, словно испытывая мышцы шеи. Он поднес руки к лицу — рябая фактура плоти, казалось, привела его в замешательство; он с большим вниманием исследовал руки и словно не узнал в них своих собственных. И вновь он обратил на меня взгляд, хитрый, едва ли не лукавый; и вновь я вытянул руки, чтобы помешать ему.
К неимоверному моему облегчению, он отвернулся от меня и зашагал к двери, что вела к причалу.
Он поднял лицо, как будто почувствовав близость реки. Дверь он не отворил — он прорвался через нее, снесши ее одним ударом правой руки. Ему словно бы доставляли наслаждение запахи ночи и реки, смолы, дыма и грязи, исходившие от берега. Он осмотрел панораму обоих берегов, а затем с явным интересом обратил взор вниз по течению, в сторону моря. Вскинувши руки над головой — жест, означавший не то ликование, не то мольбу, — он бросился в воду. Плавать он умел со скоростью необычайной и через каких-нибудь пару мгновений скрылся из глаз.
Первым ощущением моим было чувство облегчения от того, что жуткое творение моих рук меня покинуло, но вскоре за этим последовали страх и ужас настолько сильные, что я едва держался на ногах. Заставить себя оставаться в мастерской — на месте этого страшного возрождения — я не мог. Шатаясь, побрел я вдоль берега и под конец добрался до Лаймхаусской лестницы. То были места не для ночных посещений, но я утратил всякое чувство физической опасности. Меня осаждал страх, пред которым меркли любые возможные угрозы со стороны человеческих существ. Опустивши голову, я сидел на сырых ступенях, не видя перед собою ничего, кроме тьмы. Я надеялся, что омерзительное существо исчезнет навеки или даже затеряется в море, если он и вправду направился туда. Возможно, он ничего не помнит о своем происхождении и никогда не вернется в Лаймхаус, в Лондон, в поисках тайны своего существования. Как бы то ни было, мое создание, неотесанное, наделенное сверхъестественной силой, способно было нагнать ужас на весь мир. Мимо меня прошмыгнула крыса и шлепнулась в воду. Быть может, силы быстро оставят его, как произошло в тот раз с моей рукой, и он вернется в состояние немощное и слабое? В таковом случае он сделается существом поистине жалким, но не будет вызывать панического страха. И все-таки, что он за существо? Известно ли ему о том, что он вел человеческое существование? Обладает ли он хоть каким-либо сознанием?
Я встал и пошел от лестницы к церкви Святого Лаврентия, стоявшей у дамбы. Никогда еще не доводилось мне испытывать столь сильной нужды в успокоении и утешении, каков бы ни был их источник. Я поднялся по истертым ступеням к огромной двери. Заставить себя переступить порог я не мог. На мне лежало проклятье. Я противопоставил себя Божьему мирозданию. Я посягнул на роль самого Творца. Здесь мне не место. Полагаю, тогда-то меня и охватила лихорадка. Не помню, где я бродил — меня окутывал туман страхов и призрачных видений. Помнится, я вошел в паб и принялся за джин и прочие крепкие напитки, пока не упал без чувств. Должно быть, меня ограбили и бросили на улице, ибо проснулся я в каком-то зловонном переулке.
Я побрел дальше. На несколько мгновений мне, верно, показалось, будто я снова в родной Женеве, ибо я произнес пару слов по-французски и по-немецки. Затем на главной дороге на меня налетела толпа, и тело мое, помню, насквозь пропиталось лихорадочным потом. Начался дождь, и я покрался по какому-то переулку, где можно было укрыться под нависающими крышами. Внезапно позади, на другом конце улицы, раздался какой-то звук, послышался кошачий визг. Я в ужасе обернулся. Меня поразила жуткая мысль: что, если меня преследует он; я бегом пустился обратно на главную дорогу и, не имея ни выбора, ни возможности размышлять, влился в сплошной людской поток. Двигаясь вместе с ним, под конец я добрался до центральных лондонских районов. Меня душили рыдания — не знаю, долго ли, — и торговка имбирными коврижками протянула мне красную тряпку, когда я прислонился к стене рядом с ее лотком.
— Дорогу знаете? — спросила она меня.
— Я должен идти вперед.
Я хотел было спросить у нее, в какой стороне мой дом, но не помнил в тот миг названия улицы. Я не помнил ничего. Она дала мне одну из своих коврижек; рот мой слишком пересох и воспалился, и я, не сумевши ее проглотить, выплюнул ее и двинулся дальше. Некий инстинкт, одинаково присущий всему живому, привел меня домой. Я очутился на Пикадилли. Пошатнувшись, я привалился к конской привязи, но тут кто-то помог мне подняться на ноги. Это был не кто иной, как Фред.
— Да что с вами такое приключилось, мистер Франкенштейн?
— Не знаю. Не знаю, что со мной.
— Вас же не иначе как избили!
— Разве?
— Вы знаете, кто это был?
— Это был я.
Он повел меня по Пикадилли и за угол, на Джермин-стрит. Местность я узнал, но потом снова впал в беспамятство, и после Фред рассказывал мне, что я бормотал про себя слова и фразы, которых он не понимал. Он вымыл меня, уложил в постель и позвал свою мать. Миссис Шуберри ухаживала за мной все время, пока продолжалась лихорадка. Позднее я выяснил, что она навалила на меня гору простыней и одеял — по ее выражению, «чтоб ее наружу выгнать»; все окна и двери в комнате моей были закрыты, а огонь в камине постоянно поддерживался. Удивляюсь, как я не задохнулся насмерть от ее стараний. Первое, что помню — ее, сидящую подле меня с шитьем на коленях.
— Ах, вот вы и очнулись, мистер Франкенштейн! Как я рада!
— Благодарю вас.
— Пива чуток не хотите ли?
— Горло.
— Никак, пересохло, сэр? Какой тут жар стоял — ужас, что и говорить. Фред, принеси-ка пива.
— Сбитня, — слабо проговорил я. Я едва сознавал, где нахожусь, смутно понимая, что встречал старуху когда-то в прошлом.
— Фред его заварит покрепче, — сказала она. — Он добрый малый.
Затем я увидал Фреда, стоявшего у изножья кровати; он ухмылялся и от возбуждения прыгал с ноги на ногу. Ко мне тут же разом возвратились воспоминания о происшедшем.
— Я понял, что вы очнетесь, когда вы у меня воды попросили, — сказал он. Я этого не помнил. — А до того вы все бредили.
— Бредил? Что я говорил?
— Да вы насчет этого и не волнуйтесь вовсе, — ответила за него миссис Шуберри. — Глупости всякие, мистер Франкенштейн. Фред, давай-ка поторапливайся со сбитнем.
— Но что это были за глупости?
— Диаволы, нечистая сила и все такое. Я на это и внимания не обращала.
Я надеялся, что не сказал ничего лишнего, и завязал узелок на память: расспросить на этот счет Фреда. Он принес мне миску сбитня, и я жадно его выпил.
— Долго ли я тут пролежал?
— Чуть поболее недели, сэр, — ответила она. — Стиркой, пока я тут, дети занимались. Не угодно ли поджаренного хлеба, мистер Франкенштейн?
Я покачал головой — я чувствовал себя слишком слабым, чтобы есть. Однако в течение этого дня и следующей недели силы мои мало-помалу восстановились. Когда миссис Шуберри ушла, вполне удовлетворенная заплаченными ей семью гинеями, я расспросил Фреда о своих бредовых речах.
— Вы одну песню пели, — сказал он.
