Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 2 2006)
Чем практичней и приземленней человек, тем доверчивее и шире распахивает дверь своего сознания для всего чудесного. Вымысел — единственный отдых практической души. Поэтому лучшие сказки создает народ — вечный труженик и неутомимый работник. Ничего, кроме сказок и песен, ему не нужно.
Вверх по улице, рядом с пчеловодом, у следующего столба, — дом председателя колхоза. Сначала это был типовой щитовой домик, обложенный белым кирпичом. Но после того, как Петр Васильевич в тридцать лет стал председателем колхоза, — пришли они к власти в одно время с Лукашенко, — домик преобразился. Его словно надули. Появился и второй этаж, и большая, вполне современная гостиная с мягкой мебелью, и подземный гараж. Целый месяц бригада хохлов материлась на все окрестности.
Петр Васильевич такой же расторопный и неутомимый, как и пчеловод. В семь утра хлопает дверца его “Нивы” — за рулем он всегда сам. Каждую свободную минуту он чем-то занят по хозяйству. Успевает и в саду, и в огороде, при том, что главная забота — колхоз. В районных сводках “Рассвет” наш постоянно на первом-втором месте. “Ничего из-за этого колхоза не видишь!” — недовольно выговаривает ему жена.
Если Петр Васильевич — невысокий, ладный, стремительный, то супруга — создание пышное, зефирно-розовое. Учительница младших классов, хотя образование, как и у мужа, агроэкономическое. Нетороплива, вальяжна. Общается с народом через силу, держит дистанцию. Скорее, правда, не сознательную, а просто от органического отвращения к этой деревенской жизни, к этим бесконечно терпеливым бабам и пьющим мужикам. Сама тоже деревенская, но из западной Белоруссии — “паненка”. “Что надо?” — встречает она нелюбезно каждого, кто ткнется в ее дверь со звонком и глазком. Для деревни это пока дикость.
Союз с Польшей оказался менее гармоничным, чем трудовое объединение с Россией. “Я бы ее быстро перевоспитал!” — роняет иногда загадочно и многозначительно Юзик. “Ой, молчи уже, воспитатель!” — обрывает его жена. Петра Васильевича любят. “Человек!” — озвучивает общее мнение Володя Грек. К супруге его подчеркнуто равнодушны. Дочка внешне похожа на маму, но характером, к счастью, в отца — такая же открытая. Активно осваивает роликовые коньки.
Слева от меня — над погребом и летней кухней, за нашим забором — липа. Она стоит тоже у дороги, но проселочной, размытой дождями и разбитой коровами, куда по неистребимой деревенской привычке вываливают весь органический мусор. Коровья дорога упирается в асфальт, который кончается у председательского дома. Асфальт удобряют только коровы, но так основательно, что скоро зазеленеет. “Папа, скажи им! — жалуется Маринка, дочка председателя. — На роликах невозможно кататься!”
Нашей липе, как и вербам, тоже лет пятьдесят. В обхвате как ядреная деревенская баба этого же возраста — один не обнимешь. Дядя посадил их несколько, но выжила одна. Ветви ее начинаются низко над землей, на уровне груди. Вся пышная, воздушная, зеленеет по-весеннему нежно.
За липой, по ту сторону коровьей дороги, проглядывает белый коттедж — небольшой детский сад эпохи сталинизма. Он обнесен сетчатым забором на каменном фундаменте. Именно такова преобладающая мода. Половина участка господская, а половина мужицкая. На господской — газон, спланированный по журнальным образцам, а на мужицкой, как и положено, — картошка, овощи, теплицы под стеклом. На ней пашет теща Дуся, с синими от сердечной недостаточности губами. Дом записан на ее имя — скромной пенсионерки. “Теще дом строю!” — постоянно повторял, посмеиваясь, ее разворотливый зятек. Он регулярно стрижет свой газон и курсирует на речку и обратно с пятнистой надувной лодкой на голове. Этакий огромный ходячий гриб.
Трудно догадаться, что на месте этого дома и была горная страна нашего детства — Ямы. Тещин дом, как утюг, разгладил ее складки. Теперь она существует только в нашей памяти. Правда, пару лет назад страна эта напомнила о себе: черная трещина снизу доверху прошла по южной стене. Когда торопливо засыпали и ровняли наши горы, завалили и нагромождение валунов, которое оказалось под северной стеной. Я говорил прорабу, что с одной стороны камни, а с другой — еще не слежавшийся мусор. Он отмахнулся: не мои проблемы, я строю на том участке, который мне подготовили.
На крыльце обычно скучает туповатый ротвейлер и выглядывает, с кем бы полаяться. Какой-нибудь вольный деревенский пес долго ботает с ним на фене, пока с презрением не поймет, что имеет дело с фраером, только по виду лишенным свободы, а на самом деле живущим в холе и рабской сытости и лишь для развлечения сопровождающим истерическим лаем всех идущих и едущих. “Ну чего, дурак? Кто тебя трогает?!” Он недовольно отводит морду в сторону, делая вид, что я ему совсем неинтересен со своей моралью.
Как-то вырвавшись, он повалил соседского мальчика, но не тронул, только слюняво дышал ему в лицо, искаженное криком. Испуг лечили по бабкам, вроде отошел, да и ротвейлеру повезло — не пристрелили и не подкинули какой-нибудь отравы. Как раз совпало, что перед отцом мальчика маячила большая должность в районе, и он уклонился от конфликта, способного вызвать нежелательный резонанс. Впрочем, на свободе, гуляя с хозяином, пес довольно добродушен. Но зато на службе выкладывается до последнего — работа есть работа. “Чаппи” просто так не дают.
У Петра Васильевича выполняет эту же работу существо раз в десять меньшее, с нежным тургеневским именем Ася. Смысл собачьей жизни в деревне вполне очевиден, да и условия ее близки к нормальным. А что под видом любви к собакам творится в городах? Массовая и невротическая потребность в существах более низкого порядка, на которые, как на экраны, можно безнаказанно проецировать самого себя. Чего не можешь ты, может твоя собака. В охотку лаять на ближнего, оскаливаться и даже кусать. В том числе удобрять газоны, гадить в песочницах и непринужденно совокупляться на глазах у всех.
Думаю, что именно в результате этой проекции и возникает пресловутая похожесть собак на своих хозяев, возрастающая с годами. Обратный, облагораживающий процесс, видимо, также возможен. Но его результаты не становятся достоянием широкой общественности. Все-таки как-то неловко быть похожим на свою собаку. Да, одни любят собаку в себе, другие — себя в собаке.
На самом краю бывших Ям, — всего-то, оказывается, и занимали они с полгектара, — вниз к реке по коровьей дороге стоит еще один дом, точно такой, как у пана Юзика, но из красного кирпича и на открытом месте, поэтому и кажется гораздо больше. Тоже три уровня. Продается. Еще без внутренней отделки, только каркас под крышей. Но что-то покупать никто не торопится. Пока регулярно сажают картошку, огурчики-помидорчики выращивают. Облепиха на краю участка возле дороги вымахала выше человеческого роста. Строил бывший военный, не потянул. Последний дефолт сбил его с ног. Деньги нужны, чтобы дать сыну высшее образование.
В тещином доме — бывший тренер по борьбе. Представляться не приходил, хотя черепицу свою пристраивал возле нашего забора. Сейчас торгует какой-то водой. Друзья, которые частенько наезжают на иномарках, судя по комплекции, тоже борцы. В прошлом. Сейчас они борются на скользком ковре жизни, и довольно успешно. В новое время оказались жизнеспособны союзы, лишенные всякой идеологии, но со своей давно сложившейся иерархией, что позволяет выступать как целое. А любое прочное единство в эпоху разброда — залог успеха и процветания.
Опять блаженно закрываю глаза — чтобы лучше видеть. Река у меня за спиной, немного левее, до нее от красного дома метров сто, а от меня и все двести. Она блестит излучиной, петляет дальше, место так и называется — Луки. Потом сужается, торопится, чтобы наконец вольно раскинуться и передохнуть в большом и глубоком омуте, где и сегодня можно поймать приличную щуку. Река словно нежится, вбирая в свое широкое зеркало облака и нависшие вербы, пока наконец со вздохом — обречена течь — не устремляется дальше.
Все еще медленно течет мимо нарядной бани с черепичной крышей, расположившейся на противоположном берегу. Но там уже другая страна — “Полифем”, детище господина Е. Б. Он был его циклопический и безумно вращающийся глаз. Но некий мужичок-одиссей, глава коммерческого банка, отнял у него эту страну за долги.
“Полифем” создавался в начале перестройки для выживания довольно большой группы единомышленников, обретавших единство в дружном отталкивании от прошлого. Когда не стало от чего отталкиваться и чему показывать фигу в кармане, исчезло и единомыслие. Сейчас каждый откровенно гребет только под себя и надеется выплыть, только потопив другого. От единомышленников вскоре остался лишь сам господин Е. Б. — отшил даже родного племянника, какое-то время смотревшего на него как на бога. Мыслить в одиночку оказалось намного приятнее и выгоднее. Но, к сожалению, все заработанные деньги уходили на банкеты, фейерверки, на прихотливые маниловские затеи.
