Иэн Макьюэн - Сластена
Позже он не мог вспомнить, как в его голове созрело решение. С чувством, что судьба его свершилась, он вошел в магазин, поговорил с одним продавцом, был препровожден к другому, затем — к старшему, который наотрез ему отказал. Это против всяких правил. Была названа сумма, у служителей закатились глаза, пригласили старшего, сумма была удвоена, на том и порешили. К концу недели? Нет, это следовало сделать теперь же, вместе с платьем, и кроме того, он хотел купить еще несколько вещей того же размера. «Продавцы окружили его. Вот, пусть и не впервые, перед ними стоял эксцентрик, человек влюбленный. Все знали, что совершается большая покупка». Платья стоили немало, а кроме того, он купил несколько пар туфель и дорогое шелковое нижнее белье, а затем (как же спокойно и решительно он держался!) — несколько украшений. И, в конце концов, духи. Все было кончено за два с половиной часа. Заказали автомобиль доставки и записали адрес в Хайгейте. Клиент расплатился.
«Тем вечером никто не заметил, как она прибыла в дом на руках у водителя».
Я встала и спустилась вниз, чтобы заварить чаю. Я все еще была чуть пьяна и встревожена разговором с Шерли. Я опасалась, что усомнюсь в собственном рассудке, если стану искать установленный в комнате микрофон. Уязвимой меня делало и умопомешательство Нила Кардера. Почему-то оно несло опасность для моего психического здоровья. Неужто передо мной еще один персонаж Хейли, обреченный попасть в жернова его писательской безжалостности? Без особого желания я отнесла чай наверх и, прежде чем приняться за очередную страницу рассказа, присела на краешек кровати. Очевидно, у читателя не предвиделось передышки, не было возможности стать сторонним наблюдателем; миллионер катился в пасть безумия, и не было никакой возможности, чтобы эта странная сказка закончилась хорошо.
Наконец, снова усевшись в кресло, я узнала, что манекена зовут Гермиона — так, кстати, звали и бывшую жену Кардера. Жена ушла от него однажды утром, меньше чем через год супружеской жизни. Тем вечером, пока Гермиона лежала обнаженной на кровати, он освободил для нее место в гардеробной, повесил платья и убрал туфли. Он принял душ, затем они оделись к обеду. Он спустился вниз и разложил на две тарелки обед, который Абидже приготовила для него. Требовалось только разогреть еду. Затем вернулся в спальню, чтобы принести ее в великолепную столовую. Они обедали в молчании. По существу, она даже не притронулась к обеду и избегала его взгляда. Он понимал почему. Напряжение между ними было почти непереносимым — вот одна из причин, почему он выпил две бутылки вина. «Он был так пьян, что ему пришлось отнести ее наверх на руках».
Какая ночь! Он был из тех мужчин, для которых «пассивность женщины все равно что стрекало, источник острейшего желания». Даже объятый любовным восторгом, он замечал в ее глазах скуку, и оттого восходил на новые вершины наслаждения. Наконец перед рассветом они разъединились, насытившись, оцепенев от усталости. Спустя несколько часов, разбуженный солнечным светом, он еле сумел повернуться на другой бок. Его до глубины души тронуло, что она всю ночь проспала на спине. «Он восторгался ее неподвижностью. Ее погруженность в себя была настолько сосредоточенной, что, перекатываясь волной, становилась собственной противоположностью — силой, поглощавшей его и возводившей его любовь в степень чувственного наваждения». То, что начиналось как фантазия перед витриной магазина, превратилось в целый внутренний мир, в головокружительную реальность, которую Кардер охранял с пылом религиозного фанатика. Он не мог позволить себе считать ее неодушевленной, потому что его любовная услада питалась мазохистским пониманием, что «она им пренебрегает, не снисходит к нему и считает, что он недостоин ее поцелуев, ее ласк, даже ее слов».
На следующий день, когда Абидже пришла в дом и стала убирать в спальне, она удивилась, застав Гермиону. Та, в разодранном шелковом платье, сидела в углу и глядела в окно. Однако экономка была довольна, обнаружив в одном из гардеробных отделений вешалки с красивыми платьями. Она была разумной, искушенной женщиной и не раз испытывала неловкость от тоскливых, долгих взглядов хозяина. А теперь у него появилась любовница. Какое облегчение. Даже если его женщине пришла в голову мысль притащить в дом манекен, чтобы примерять наряды, кому это мешает? Беспорядок в постели указывал на то, что «хозяин и его возлюбленная по-настоящему поют», — эти слова Абидже произнесла на родном для нее языке йоруба, чтобы немного разогреть своего мускулистого мужа.
Даже в самой богатой эмоциями, отмеченной взаимностью любовной связи состояние первоначального восторга вряд ли можно удержать дольше, чем на несколько недель. История говорит, что иным счастливчикам удавалось это делать в течение месяцев. «Однако если землю плотской связи возделывает только один ум, и лишь одинокая фигура вышагивает вдоль границ пустоты, то падение неизбежно уже через несколько дней». Молчание Гермионы, питавшее любовь Кардера, и уничтожило его чувство. Она прожила с ним меньше недели, когда он стал различать перемену в ее настроении, почти неуловимый обертон ее молчания, содержавшего теперь далекую, почти неслышную, но постоянную ноту недовольства. Не в силах заглушить звоночек сомнений, он лишь пытался удовлетворить ее как можно более полно. Вечером, когда они находились наверху, в нем зародилось подозрение, и он испытал трепет — да, именно трепет — ужаса. «Она думала о ком-то еще». У нее был тот же взгляд, который он заметил через стекло витрины, когда она стояла поодаль от гостей, уставившись в угол. Она хотела быть где-то еще. Когда он любил ее по ночам, муки ревности были неотделимы от наслаждения — острое, как скальпель хирурга, страдание рассекало ему сердце пополам. В конце концов, это всего лишь подозрение, подумал он, перекатившись на свою сторону кровати. Той ночью он крепко спал.
Следующим утром его подозрения усугубились переменой в поведении Абидже, подававшей ему завтрак (Гермиона всегда оставалась в постели до полудня). Экономка говорила отрывисто и уклончиво, избегала смотреть ему в глаза. Кофе был едва теплый, слабый, и когда он пожаловался, ему показалось, что Абидже огрызнулась. И когда она принесла новый кофейник с горячим и крепким напитком (так она сказала, ставя кофе на стол), пришла отгадка. Все было просто. Истина всегда проста. Они были любовницами, Гермиона и Абидже, коварными и ускользающими. Она изменяла ему, когда он выходил из дома. Ведь кого еще могла видеть Гермиона после прибытия в дом? Отсюда и этот взгляд, отвлеченный, тоскующий. Отсюда и резкость служанки сегодня утром. Отсюда — все. Он болван, болван и простофиля.
Развязка последовала тем же вечером. Скальпель хирурга сегодня был острее, резал глубже, поворачивался в ране. Он знал, что Гермиона тоже знает. Он судил об этом знании по ее мертвенному ужасу. «Ее преступление придало ему сил и безрассудства. Он вонзился в нее со всей жестокостью обманутой любви, и его пальцы сомкнулись на ее горле, когда она кончила, когда они оба кончили. Он неистовствовал, и ее руки, ноги и голова расстались с торсом. Он швырнул ее останки в стену спальни. Ее части, части разрушенной женщины, валялись по углам». Той ночью ему не было сна. Утром он уложил то, что от нее осталось, в пластиковый мешок и выбросил в мусорный бак, вместе со всем ее имуществом. Будто в тумане, он написал записку Абидже (ему не хотелось объяснений), в которой уведомил экономку о «немедленном» увольнении. Жалованье до конца месяца он оставил на кухонном столе. Он отправился на длительную, освежающую прогулку в Хемпстед-хит. Тем же вечером Абидже раскрыла пластиковые мешки, которые извлекла из бака, покрасовалась перед мужем в шелковых нарядах, примерила туфли и надела украшения. Она сказала ему, помедлив, на родном для него языке канури (они происходили из разных племен): «Она его бросила, и это разбило ему сердце».
После описываемых событий Кардер жил один и «обходился» по дому сам. Так он перешел в средний возраст, сохраняя, насколько это было возможно, человеческое достоинство. Опыт ничему его не научил. Он не извлек из него никаких уроков, не примирился с ним, «ибо хотя он, рядовой мужчина, открыл для себя ужасающую мощь воображения, он старался не думать о том, что с ним произошло. Он решил совершенно выбросить из жизни этот роман, и такова сила поделенного на герметизированные отсеки сознания, что ему это удалось. Он совершенно ее забыл и никогда больше не жил так насыщенно».
10
Макс говорил, что его новый кабинет меньше, чем чулан для метел, но он оказался чуть больше, чем я ожидала. Между столом и дверью можно было вертикально разместить более дюжины метел и еще несколько — между его стулом и стеной. Однако для окна пространства не нашлось. Комната имела форму треугольника, причем Макс едва умещался в его вершине, а я сидела спиной к основанию. Дверь не закрывалась до конца, поэтому уединиться было невозможно. Так как дверь закрывалась вовнутрь, то если бы кто-то еще захотел войти в кабинет, мне пришлось бы встать и задвинуть свой стул под стол. На столе лежала стопка фирменных бланков с адресом фонда «Фридом интернэшнл» на Аппер-Риджент-стрит и изображением взлетающего голубя а-ля Пикассо с раскрытой книгой в клюве. Передо мной и Максом лежало по экземпляру брошюры фонда: на обложке красовалось единственное слово «свобода», набранное красным шрифтом, несколько размытым, будто оттиск канцелярской печати. «Фридом интернэшнл», зарегистрированная по закону благотворительная организация, поддерживала «таланты и свободу выражения в литературе и искусстве по всему миру». Не пустое место, скажем так. Фонд поддерживал деньгами или иными способами, в том числе оплачивая переводы, — писателей в Югославии, Бразилии и Чили, на Кубе, в Сирии, Румынии и Венгрии; танцевальный ансамбль в Парагвае; журналистов во франкистской Испании и салазаровской Португалии; поэтов в Советском Союзе. Фонд жертвовал деньги театральной труппе в нью-йоркском Гарлеме и оркестру барочной музыки в Алабаме; успешно боролся за упразднение власти лорда-гофмейстера над британским театром.
