Виктор Трихманенко - Небом крещенные
Зимой, когда гвардейцы работали с территории теперь уже вышедшей из войны Финляндии, свой полк догнал Костя Розинский. Он приехал после трехмесячного лечения в госпитале, откуда почему-то ни разу не написал. Вернулся к своим — и порядок. А все, что случилось с ним после того злополучного вылета, в плену, он представлял друзьям в виде полуанекдота. Появилась у него новая привычка. Когда высказывал какое-то мнение и с ним соглашались, он протягивал руку, говоря при этом:
— Ну, дай петушка.
Что означало: "дай пять". И непременно надо ему было скреплять рукопожатием всякий пустяк.
Иной раз летчики начинали его допрашивать: что было, когда приземлился с парашютом на вражеской территории, ведь не с цветами там встретили? Костя отмахивался:
— Ничего особенного.
— А немцы что?
— Немцев мы почти не видели.
— Но ты же был у них в плену!
"— Какой плен? Отсиделись, пока наши пришли, и все…
Вобщем, разговор на эту тему не получался. А после того, как Костю вызвал и два часа продержал у себя в кабинете один приезжий начальник, ребята уж и сами перестали его расспрашивать.
Летать Розинскому давали мало. Брали его на задание лишь в том случае, если вылетали большой группой.
Не рассказывал о себе Костя, однако прошлое забыть не мог. Его мучила привязавшаяся еще в госпитале бессонница. Он просыпался среди ночи от какого-то внутреннего толчка и больше уснуть не мог. Глядел в темноту, слушая богатырский храп летчиков, и вспоминал.
…Крепко ударила ослепшего парашютиста земля. А он, упав ничком, обнимал землю бессильно раскинутыми руками. Единственной мыслью, промелькнувшей тогда в оглушенной голове, была радость: жив! Когда же очнулся — пожалел, что не сгорел вместе с самолетом.
Его приводили в чувство тычками автоматов и ударами сапог. С первыми проблесками сознания Косте почудилось, что он попал в нокдаун на ринге, а противник-боксер, какой-то подлец, бьет его, лежачего. Тяжелые удары следовали серией — запрещенные, безжалостные удары. Костя слышал над собой хриплое, натужное дыхание, но не видел противника и потому не мог защищаться. Он закричал не столько от боли, сколько от злости на нарушителей благородных правил бокса. И тогда ему плеснули в лицо водой.
— Aufstehe!..
Его подняли, потащили куда-то.
Теперь Костя понял: он в плену. Отныне у него никаких прав и никакой защиты. Он даже лишен возможности видеть своих мучителей — серые тени окружали его, но вели они себя совсем не так, как тени.
Пистолета нет. Где найти Косте смерть?
Там, куда его привели, наверное, не было переводчика, потому что допрашивали на варварски ломаном русском языке. И тыкали косом в стол, в скользкую поверхность карты.
— Не вижу. Глаза!.. Глаза… — отговаривался Костя, поднося руки к лицу.
Опять били.
Где-то на передовой, может быть, на КП батальона, не дальше, велся этот неквалифицированный допрос. Похоже, что им некогда. Хотят наскоро что-нибудь выжать из пленного — и пулю в затылок. Костя сообразил, что оттяжка в молчании. Он лишь стонал, когда его били, стараясь думать, что все это происходит на ринге, где легче выдержать боль. Острота ударов постепенно исчезала. Что-то мягкое уже только касалось щек — будто полотенце, которым тренер обмахивает его. Тихо-тихо донесся стеклянный звон. Удар гонга?
Потерявшего сознание пленного бросили в подвал, решив что он еще пригодится.
Придя в себя, Костя нащупал сырую кирпичную стеку. Откуда-то сверху пробивались лучи заходящего или, может быть, уже восходящего солнца. Попахивало табачным дымом. Глоток бы такого дыму перед смертью. И только Костя об этом подумал, как приложили к его губам окурок. Влажный от слюны, дымящийся окурок. Забытые "двадцать"!
— Потяни, младшой, может полегчает тебе…
Костя сделал две затяжки. Ему и впрямь стало легче.
— Ты что, младший лейтенант, совсем ослепший? — спросил молодой мужественный голос.
— Чуть-чуть вижу, — ответил Костя.
— Нас тут еще двое пленных, твоих товарищей по несчастью. Солдаты мы.
— А-а-а… — протянул Костя неопределенно.
Говорил с Костей только один солдат. Второй молча лежал на соломе. Первый иногда грубовато покрикивал на того, чтобы он сопли не распускал.
— Ты летчик, младший лейтенант? Вижу на гимнастерке у тебя оторванный погон с "птичкой".
— Летчик. Бывший…
— Все мы теперь бывшие. — Солдат понизил голос. — Расстреляют, сволочи. Как пить дать расстреляют. Тебя, как офицера, может, еще повезут куда, а нас тут прикончат. Эх, мать его так!..
Подвал был огромный, как спортивный зал, — Костя не видел этого, но чувствовал по тому, как отдавались эхом голоса. Окошки, наверное, под самым потолком. Повернувшись к свету, Костя кое-что различал.
Втроем они лежали на прелой соломе, ожидая своего последнего часа. Иногда разговаривали. Делили на троих каждую из нескольких цигарок, свернутых из остатков махорочной пыли. Долго ли, коротко ли так было. Порой Костя впадал в полузабытье.
Вдруг за толстыми стенами прогремели мощные взрывы. В окошках под потолком вылетели стекла.
— Артобстрел. Или бомбежка! — сообщил радостно все тот же мужественный голос.
Солдаты сами отползли и оттащили Костю к внутренней стене. Бомбы рвутся близко. Даже в подвал осколки влетели, мягко ткнувшись в сырые кирпичи.
Очередной взрыв встряхнул подвал, как старый сундук. В лица пленникам дохнула горячая, пыльная волна воздуха. Заскрипело на зубах.
— Разворотило угол дома! Дыра в два метра, понял? — кричал солдат в Костино ухо. — Рвем отсюда… Держись, младшой, за наши руки.
Полуслепой Костя крепко уцепился за руки товарищей, когда все трое вылезли на край пролома. Только пуля могла отшибить Костю от них.
На мгновение задержались — наверное, солдат, ставший их вожаком, оценивал обстановку.
— Понеслись! — скомандовал он, дождавшись очередной серии взрывов.
Бежали, спотыкаясь о кирпичи и обломки. Рвали, конечно, напрямую и если никого из них не подсекло осколком, то это чистая случайность.
На окраине полуразрушенного прибалтийского городка они вскочили во двор. Сюда-туда ткнулись — нет убежища. Пришлось без спросу войти в дом, надо было немедленно куда-то исчезнуть, пока не попались немцам на глаза.
Когда дверь за ними захлопнулась и они, обессилев, попадали у порога на пол, Костя смутно различил нескольких людей в комнате. Эти люди заговорили… кажется, по-немецки. Костя обомлел. Но хозяин тут же произнес несколько русских слов с сильным акцентом. Тогда Костя догадался: латыши.
Хозяева дома прятали их то на чердаке, то в погребе, то на огороде в густых зарослях бурьяна. Им давали поесть. На Костины глаза была наложена влажная повязка, пахнущая медом, коровьим маслом и какими-то травами. Костя узнал по голосам старика хозяина, старуху, их дочь или внучку — совсем юное существо, судя по ее рассуждениям.
В течение нескольких дней немцы во двор не заглядывали. А однажды пришли — пленники тогда лежали на чердаке, прижавшись к пыльному дымоходу, В доме поднялся крик и визг, слышались тупые удары и звон разбиваемой вдребезги посуды. Навзрыд, по-детски плакала девушка, хозяин изредка отвечал на вопросы сдавленным голосом. Было слышно, как открывали погреб. Приподнялась чердачная ляда, очередь из автомата осветила чердак мигающим огнем.
Потом в доме все стихло. Автоматные очереди хлестнули где-то по двору.
Опять загудела от взрывов земля. А вскоре на улицах городка заскрежетали гусеницами танки. Солдат подполз к смотровому окошку, заглянул в него и закричал неистово:
— Наши!!!
И скатился кубарем по лестнице в дом. Костя спустился с помощью другого солдата. Хозяева обнимали их и плакали на радостях.
В госпитале Костя часто вспоминал этих добрых, мужественных людей, очень сожалея, что не мог увидеть и запомнить их лица.
После лечения его, может быть, и не вернули бы на летную службу, заслали бы куда-нибудь в пехоту. И к тому, кажется, клонилось дело. Вызывали в политотдел. Его короткий, без эмоций рассказ о пребывании на вражеской территории фиксировался протоколом, но верили ему мало. Косте повезло: он встретился в госпитале с главным штурманом корпуса. Молодого гвардейца из родного ГИАЛКа полковник выслушал внимательно, и стоило ему позвонить куда-то, с кем-то переброситься мужской шуткой, как на другой же день выписанный из госпиталя младший лейтенант Розинский получил направление в свой полк.
С наступлением утра Костя гнал от себя эти воспоминания. Соседи по койке просыпались бодрыми и жизнерадостными, затевали веселую возню вместо физзарядки, и Костя старался подстроиться под их лад.
На аэродроме, когда в ожидании зеленой ракеты делать нечего, порой опять всплывала на поверхность Костина история. Большого значения ей уже не придавали, но она навязала в зубах. Кто-нибудь начинал представлять, как Костя Розинский по тревоге вскочил в самолет комэска, как за ним гонялись все "мессеры" фронта. Взлети он на своей машине, его, пожалуй, не тронули бы. Какой-нибудь "месс" понюхал бы с хвоста и бросил. Но асовский самолет!.. Летчики представляли все в лицах, покатывались со смеху, наставительно выкрикивая:
