Ольга Трифонова - Запятнанная биография (сборник)
Перехватил мой взгляд.
— Старость не радость.
— Разве вы старый?
— Немножко есть. Раньше три операции подряд — пустяк, а теперь уже чувствую.
— Почему у него такая нога?
— Коновал погубил. На хуторе. Перелом, потом перетянули, все неправильно.
— Плохо теперь ему придется.
— Привыкнет. Будет носить протез. Не он первый, не он и последний, — жестко сказал, холодно, и что-то во мне поднялось: злое такое же, жестокое. «Сам вон как о себе заботишься, браслетик надел, а этот — „не первый“».
— Для себя всегда первый, не правда ли?
— Это уж кто как умеет и у кого как получается.
— У вас получается. Вам все: и Рим, и Париж, и машина у подъезда. — «Зачем я так? Пускай. Ведь была же девочка с жалким букетиком, и доктор Зариня, и сегодня на экране: „Я у Колизея, я в Помпеях“. Пускай». — А тому — коновал, и протез, и прозябание на глухом хуторе.
— Понял. Для мировой гармонии ногу нужно было отрезать мне. Но мировой гармонии нет, и мне кажется, что, несмотря на юный возраст, вы в этом уже не раз убеждались, так чего теперь так нервничаете? — Глянул на часы. — Спасибо за кофе.
— Простите меня, пожалуйста, Янис Робертович.
— Только за чернику, только за нее. — Поднялся. — А что? На реабилитацию не ходят? Почему такая нирвана?
— Ходят. После обеда придут трое. Простите меня, пожалуйста.
— Лудзу, лудзу. Попросите доктора Янсона зайти ко мне в четыре.
— Мы работаем. Правда. Это сегодня что-то… а Юрис в виварии.
— Ну, ну. Что это еще за глупости?! Ресницы потекут.
— Мне его жалко… я теперь не смогу забыть…
— Сможете, сможете, и очень скоро.
В понедельник притащила пластмассовое ведро, полное до краев черникой. Два дня собирала. Вилма с изумлением наблюдала, как появляюсь, чтобы высыпать корзинку, и снова за шоссе в лес, в самые черничные места. Поставила на лавочку два пакета сахарного песка, медный таз; видно, решила, что варенье буду варить. Сказала:
— Динго дома стоит, пускай идет вместе гуляет, одна нехорошо.
Но Динго сопровождал недолго. С полпути поняв, что идем в лес, повернул и, не обращая внимания на мои призывы, затрусил к дому. Он любил море, а лес не любил и меня не любил ни капельки. В его сердце не оставалось ни для кого места, там жили двое — Вилма и Арноут.
С этим ведром, предприимчивой торговкой, из тех, что ошивались по двору клиники, предлагая малину в бумажных фунтиках и черную смородину стаканами в карманы больничных халатов, уселась и я в обеденный перерыв на лавочке сторожить директора. Подошли двое с загипсованными руками, товарищи по несчастью, поинтересовались, что продаю. Ягоды прикрыты тряпицей.
— Ничего.
— Да она работает здесь, — сказал один.
— Правда? Что же я вас не видел никогда, девушка? Это большое упущение. Вы цирк любите?
Не сводя глаз с двери корпуса, ответила, что люблю.
— Так это же чудесно! — он загораживал дверь.
Пришлось подвинуться, чтоб наблюдать, а они восприняли как предложение присесть рядом. Осторожно, оберегая руки и ключицы, примостились на краешке с обеих сторон.
— Мы воздушные гимнасты, приходилось видеть?
Янис Робертович вышел первым, следом еще двое, говорили что-то торопливо, а он стремительно, стуча деревянными подошвами сабо, — к административному корпусу.
Скособочившись от тяжести ведра, бросилась наперерез.
— Вот, пожалуйста, черника, — поставила ведро прямо у его ног.
— Какая черника, что за черника? — спросил раздраженно, и двое смотрели как на полоумную.
— Вы просили. Она мытая, и ведро тоже мытое.
На секунду показалось, что пнет ведро ногой. Скривился:
— Да ну что вы, ей-богу! Не нужно мне никакой черники.
Обошел ведро, и те тоже брезгливо обошли, заторопились за ним. Один обернулся недоуменно.
Директор просто не узнал меня, не притворялся, не по злобе обидел, а просто не узнал и о просьбе своей забыл. К удивлению воздушных гимнастов, оставила ведро на дорожке и пошла к столовой.
«Ты же знаешь, — объяснила себе спокойно, — ты же очень хорошо знаешь, что вот для таких слова не значат ничего, когда дело касается такой мошкары вроде тебя. Так сколько можно тебя учить? Может, хватит? Нашла кого жалеть!» — «Хватит! — сказала вслух, — этот человек больше не существует для меня».
Не знала, что очень скоро, еще сегодня, приволокут к нему в кабинет униженную, чудовищно провинившуюся. Приволокут на расправу.
Глава IV
На восстановление пришли двое: недоверчиво-угрюмый мужчина и мальчик, кивающий испуганно моим объяснениям, хотя видела — понимает плохо. Конечно, если оставаться здесь, надо учить латышский, не годится так — жестами, корявыми фразами обходиться. Но я не останусь здесь, я уеду к Трояновским. Для таких, как я, везде найдется нехитрая работа.
Мужчина смотрел на мой лоб, смотрел не мигая, тяжелым остановившимся взглядом. Но когда поставила на дорожку, подергал деловито шнуры, проверяя, надежно ли соединены с датчиками.
— Теперь идите и смотрите на экран. Ваша задача ходить так, чтоб картинка не искажалась. Понимаете? Вы сами должны…
— Я понимаю, — перебил со спокойным высокомерием, — я ремонтирую телевизоры.
Мне не пришлось поправлять его — мгновенно догадывался сам: менял наклон туловища, разворот стопы. Его увлекла игра, и время от времени нарочно изменял походку, чтоб убедиться, что фигура на экране искажается, дергается, и снова умел успокоить ее ощутимой только ему, необходимой поправкой — движением.
С мальчиком пришлось повозиться. Как птица в силках, он дергался, запутывал провода, советов моих не понимал, и, пока не вмешался телевизионный мастер, пока раздельно и жестко не начал командовать по-латышски, дело не шло на лад. Измученный, с побледневшим лицом, мальчик ковылял по дорожке, испуганно косился на мастера, а тот рукой указывал на экран: «Смотри туда!» На носу у мальчишки повисла капля. Я взяла кусочек марли, подошла, протянула руку, чтоб промокнуть каплю, влажный лоб. Он подставил лицо покорно, по-детски, спросил шепотом:
— Еще долго?
— Минут пять, — успокоила я, — потерпи.
— Не надо было гнезда разорять, — сказал за спиной мастер, — тебя Бог наказал.
— Я больше не буду, — пообещал пылко мальчик.
Он очень устал и, когда закончил свой урок, опустился без сил в кресло.
— Можно я еще похожу? — спросил мастер. — Мне надо поскорее отсюда выбраться. У меня каждый день тянет четвертной.
Не дожидаясь разрешения, встал, захромал к дорожке.
Я для важности заглянула в его карточку, сказала строго:
— У вас регенерат еще слабый, перегружать нельзя. Вернитесь.
Маленькая месть за самоуверенность — безобидная месть, потому что доктор Янсон велел четко соблюдать положенную под стекло стола инструкцию.
Видела в окно, как потащились к корпусу. Мастер поддерживал мальчика, что-то выговаривал сердито, но поддерживал.
Мне нравится народ, среди которого живу. Мне нравится спокойная вежливость в магазинах, в троллейбусе, в электричке. Мне нравятся их серьезные дети и то, что матери не одергивают их громкими приказами. Мне нравится, как вечерами в домик Вилмы и Арноута приходят посидеть поболтать у телевизора соседи. Принаряженные, они входят в калитку, несколько ласковых слов Динго, умильно поглядывающему на тарелку, укрытую салфеткой, в руках женщины: домашнее печенье или пирог к чаю; маленькая остановка — поглядеть, как там аисты, что делают, потом веселые возгласы приветствий из раскрытых окон домика стариков, и Арноут уже семенит к погребу за наливочкой. Наверное, всем им интересна моя жизнь и что я за птица, но ни разу — ни в магазине, ни на почте — не заметила любопытных, исподтишка, взглядов, не услышала шепота за спиной. А ведь деревня совсем невелика, и каждый человек на виду. Что это? Тактичность или равнодушие? В лаборатории то же: никаких болезненных для меня расспросов, никакого интереса к прошлому, да и к настоящему, наконец; только доктор Янсон напомнил раза два, что при клинике есть школа медсестер и подготовительные курсы в мединститут, а профорг Рута предложила вступить в кассу взаимопомощи и в «черную кассу», и как-то странно повезло в самодеятельной лотерее, когда собирали по пятерке со всех, — вдруг выиграла сто рублей. Все повторяли одно и то же, как сговорились: «Новичкам везет», и женщины советовали купить тонкие шерстяные рейтузы фабрики «Лиесма», пока они есть в универмаге, а то к осени расхватают, а зимой в лаборатории довольно промозгло. Надо обязательно купить, не пожалеть двадцатки, и еще резиновые сапоги на меху — тоже необходимая в здешнем климате вещь. Сапоги мне купила Вилма, красные, блестящие, очень удобные и красивые.
