Вирджиния Эндрюс - Руби
Настал самый подходящий момент рассказать обо всем просто и ясно, но слова не шли у меня с языка. Я чувствовала, что Пол близок к разгадке, и надеялась, что он избавит меня от необходимости делать признание. Догадаться обо всем самому легче, чем услышать горькую правду из чужих уст. Но он молчал.
– В тот день, когда я потеряла свою мать, ты тоже потерял свою, – выдавила я из себя.
Эти слова обжигали мои губы подобно раскаленным уголькам. Стоило мне произнести их, и по спине, по позвоночнику у меня словно пробежала струйка ледяной воды. Пол пожирал меня глазами, в которых металось недоумение.
– Что значит… я тоже потерял свою? Разве моя мать… умерла?
Он осекся, видно решая в уме задачу, имевшую один-единственный ответ. Когда Пол нашел его, щеки его вспыхнули багровым румянцем.
– Ты хочешь сказать, что мы с тобой… брат и сестра? – На этот раз голос его звучал испуганно и требовательно одновременно.
– Да, – ответила я без обиняков. – Бабушка Кэтрин рассказала мне об этом, когда поняла, что про исходит между нами. Ей трудно было на это решиться. Знаешь, сейчас я понимаю, что именно после этого признания она начала резко стареть и слабеть. Застарелая боль, проснувшись, нанесла ей смертельный удар.
– Может, это ошибка? – с надеждой спросил Пол. – Дурацкая сплетня, которую от скуки придумали каджунские кумушки?
– Бабушка Кэтрин никогда не слушала сплетен и не передавала слухов, – возразила я. – Она ненавидела все это и презирала ложь. Открыла мне правду, хотя и догадывалась, как это меня ранит. Но иначе было нельзя. Стало ясно, что нам с тобой не суждено быть вместе, Пол. И тогда я прогнала тебя. А потом почувствовала, что не смогу жить, если ты будешь меня ненавидеть и считать предательницей. Всякий раз, когда я встречала твой обиженный взгляд, мне хотелось умереть. Каждую ночь я плакала в подушку. Конечно, мы не должны любить друг друга, но и видеть друг в друге врагов нам совершенно ни к чему.
– Я никогда не считал тебя своим врагом, – прошептал Пол. – Я только…
– Ненавидел меня. Я это видела, я ведь не слепая. Знал бы ты, как это меня мучило.
– Не могу во все это поверить, – покачал головой Пол. – Неужели мой отец и твоя мать…
– Пол, ты же взрослый парень. Имей мужество взглянуть правде в глаза. Наверное, рассказав тебе обо всем, я поступила эгоистично. Бабушка Кэтрин советовала мне молчать, не ссорить тебя с родителями. Боялась, что ты возненавидишь меня за это. Но я не могу допустить, чтобы между нами стояла ложь. Особенно сейчас, когда я потеряла бабушку и осталась совсем одна.
Пол смотрел на меня некоторое время, потом встал, подошел к берегу канала и принялся бросать в воду камешки. Я догадывалась, какой сумбур сейчас в его душе. Мне ведь и самой приходилось не легче. Пол затряс головой, словно пытаясь привести мысли в порядок, и повернулся ко мне.
– Но у нас же полно фотографий, – сказал он. – Мама с животом, беременная мной. Я сразу после рождения и…
– Все это ложь. Хитрости, выдуманные, чтобы прикрыть грех.
– Нет, нет, – сжав кулаки, упорствовал Пол. – Ты не права. Я чувствую, это какая-то ужасная ошибка. Мы не должны из-за нее страдать. Уверен, все прояснится, – добавил он, словно пытаясь убедить в этом самого себя.
– Бабушка Кэтрин никогда не стала бы мне лгать.
– Всякое бывает. Может, она не хотела, чтобы мы с тобой любили друг друга, и придумала эту историю, чтобы разлучить нас. Пыталась тебя защитить. Боялась, что мои родители станут чинить нам преграды, надеялась уберечь тебя от лишней боли. Конечно, так оно и было.
Пол просиял, довольный тем, что ему удалось найти объяснение.
– Вот увидишь, я прав, – продолжал он. – Я тебе докажу. Пока сам не знаю как, но докажу. И мы будем вместе, как мечтали.
– Ох, Пол, я была бы счастлива никогда с тобой не расставаться. Но это невозможно.
– Возможно! – возразил он. – Мы будем вместе. Даже если мне еще много раз придется биться за тебя в танцевальном зале, – добавил он, смеясь.
Я невольно улыбнулась:
– А Сюзетта?
– Что – Сюзетта? Мне она не нравится и никогда не нравилась. Просто мне хотелось… ну…
– Заставить меня ревновать? – подсказала я.
– Да, – признался он.
– Надо же, какой коварный! Ты так убедительно изображал влюбленного!
– По этой части я мастер, – улыбнулся он.
Мы снова рассмеялись. Но я быстро осеклась и протянула Полу руку. Он помог мне встать. Мы стояли друг против друга, нас разделяло всего несколько дюймов.
– Пол, не хочу, чтобы ты зря страдал, – произнесла я. – Напрасно ты надеешься исправить то, что исправить невозможно. Обещай мне, когда узнаешь правду…
– Я тоже не хочу напрасных страданий, – перебил он. – Не хочу, чтобы нас разлучила пустая выдумка!
– Обещай, если выяснится, что это чистая правда, ты смиришься с ней, – продолжала я. – Забудешь обо мне и полюбишь другую девушку. Обещай!
– Не могу, – покачал головой. – Я не сумею тебя забыть. Никогда не сумею полюбить другую так же сильно, как люблю тебя. Это невозможно.
Он сжал меня в объятиях, а я уткнулась носом в его плечо. Он прижимал меня к себе все крепче. Я чувствовала, как бьется его сердце под рубашкой. Губы его коснулись моих волос. Я закрыла глаза и представила, что мы далеко-далеко, в чудном мире, где нет ни лжи, ни греха, где вечно царит весна, где солнечные лучи ласкают лица и радуют сердца, где люди всегда остаются молодыми.
Крик болотного линя заставил меня вздрогнуть и очнуться от мечтаний. Линь схватил слетка, едва научившегося летать, и теперь нес добычу, гордый, счастливый и равнодушный к горю матери, лишившейся птенца.
– Иногда я ненавижу болота и чувствую, что чужая здесь, – призналась я.
Пол посмотрел на меня с удивлением.
– Как это возможно, ведь ты родилась здесь и прожила всю жизнь, – пожал он плечами.
Я с трудом подавила желание рассказать ему все остальное – о сестре-двойняшке, отце – богатом креоле, который живет где-то в роскошном особняке в Новом Орлеане. Но я понимала, что это будет перебор. Одного шокирующего признания в день вполне достаточно.
– Мне пора возвращаться, – сказала я. – В доме полно людей.
– Я пойду с тобой и буду рядом, – заявил Пол. – Кстати, родители прислали тебе кое-что из еды. Я уже отдал миссис Ливадис. И конечно, они передают свои соболезнования. Они бы и сами пришли, но…
Пол внезапно осекся.
– Я, конечно, их не оправдываю, – закончил он после паузы. – Почему-то мой отец терпеть не может твоего деда. Не знаю, что там между ними вышло.
У меня язык чесался рассказать во всех подробностях, что именно между ними вышло. Но я сочла за благо промолчать. Пусть правда откроется или приоткроется ему – до такой степени, до какой он сможет вынести. Ибо правда – это яркий свет, и смотреть на него бывает мучительно.
Кивнув, я зашагала по дорожке к дому. Пол следовал за мной. Взять меня за руку он не решился, но мы вместе вошли в комнату и опустились на табуретки около гроба. Вряд ли Пол до конца осознал, что занял место, принадлежащее ему по праву: ведь он тоже был родным внуком бабушки Кэтрин.
8. Измениться бывает трудно
Похороны бабушки Кэтрин стали для округа Терребон поистине грандиозным событием. Практически все, кто приходил к нам выразить сочувствие, явились в церковь на заупокойную службу, а потом проводили бабушку на кладбище. Дедушка Джек держался молодцом. В отглаженной одежде и начищенных ботинках, причесанный, с аккуратно подстриженной бородой, он выглядел почтенным членом общества. Дедушка признался, что не бывал в церкви со дня похорон своей матери. Однако, заняв место на скамье рядом со мной, он исправно пел псалмы и читал молитвы. На кладбище тоже стоял рядом со мной. Надо же, подумала я, стоило его крови очиститься от примеси виски, он стал другим человеком – спокойным и вежливым.
Родители Пола были в церкви, но на кладбище не пошли. Пол не отходил от меня. За руки мы не держались, но он то и дело мимолетно прикасался ко мне или шептал на ухо несколько слов поддержки.
Отец Раш прочел молитвы, в последний раз благословил усопшую, и гроб опустили в могилу. Тут я ощутила такой острый приступ печали, что сердце мое едва не разорвалось на части. Прежде мне казалось, что невозможно горевать еще сильнее. Как выяснилось, я ошибалась. Пока бабушка оставалась дома, пока я могла видеть ее лицо, я не до конца сознавала, что она покинула меня навсегда. И лишь теперь, когда гроб ее скрылся в земле, я почувствовала, что душа моя изнемогает от горя. Совершенно отчетливо я поняла, что никогда больше, проснувшись утром, не услышу бабушкиных шаркающих шагов, не услышу, как она напевает, хлопоча у плиты. Никогда больше она не поцелует меня на ночь, никогда мы не будем бок о бок работать за ткацким станком, торговать за нашим прилавком, никогда больше мне не придется сопровождать ее к больным, надеющимся на помощь. Ноги мои подкосились, и ни Пол, ни дедушка не успели меня подхватить, когда я, потеряв сознание, рухнула на землю.
