Алкиной - Шмараков Роман Львович

Через несколько лет Гай Цезарь, приняв власть, позволил разыскать и читать книги Кассия, равно как истребленные по сенатскому указу сочинения Тита Лабиена и Кремуция Корда: по его словам – чтобы никакое деяние не было потеряно для потомков, по мнению многих – чтобы его собственные злодейства, сравниваемые с делами его предшественников, вызывали меньшее возмущение.

Вот все, что нам известно о Кассии Севере».

Этим Флоренций кончил. Я, пораженный книгою и колеблясь между разноречивыми мыслями, хочу с ним беседовать и не знаю, с чего начать. Тут входит Ктесипп и спрашивает, как нам понравилась речь Филаммона, а мы хором отвечаем, что это была, без сомнения, прекрасная речь, образцовая речь, несравненная речь; видя у Флоренция книгу в руках, он спрашивает о нашем чтении, а Флоренций с неохотой ему отвечает.

– Как же, – начинает Ктесипп, качая головою, – старинная книга и славная; из наших никого не найдешь, кто бы ее не читал, а иные помнят наизусть. Некоторые, правда, говорят, что она из рода тех, что связками продаются на базаре, приписываются Ктесию, Филостефану, Исигону Никейскому и другим почтенным старцам, которые скорее дадут себя убить, чем в чем-либо соврут, и полны невероятными историями о седых младенцах, людях, убивающих взглядом, и превращении женщин в мужчин. Но мы гневно отметаем их низкие намеки и говорим, что эта книга о Кассии Севере – самая правдивая книга на свете и побуждающая каждого, кто хоть что-либо смыслит в жизни, подражать делам, которые в ней описываются. В самом деле, кому не хочется быть новым Кассием? Плохо только, что и тот, кто располагает такой силой, не знает способов с ней совладать и речами своими творит вещи, которым не хотел бы считаться родителем. Самолюбие ли, стыд ли причиною, но люди скорее скажут тебе, что лишены всякого дарования, чем признаются в неведении, какие следствия влечет за собою употребление переносных слов, что произойдет от энтимемы, а что – от излишней краткости в повествовании. Ты, я полагаю, не слышал об этом? Этот юноша уж точно тебе не поведал – он скорее руку даст отсечь, чем признается в немощах своего любимого волшебства. К примеру, Афинодор, твой земляк, когда начинал говорить, у многих открывались старые свищи на ногах, а речью Леонида к воинам того добился, что слушавший его город несколько месяцев страдал от невиданно размножившихся мышей, которые сгрызли все, вплоть до щитов и седел. Антиох из Эг Киликийских – спроси о нем у Евтиха – держал речь уж не помню о чем и сказал ее прекрасно, однако половина слушателей осудила его деревенскую манеру чесать пятерней темя, хотя он был уверен, что ничего подобного не делал. Руфин Смирнский, стоило ему начать речь за отца, обвиняемого сыном в помешательстве, наслал на слушателей такую неописуемую похоть, что едва ли четверть дослушала его доводы, остальные же кинулись по домам, и горе тому, кто им попался на дороге. Гераклид же ликиец, когда уже долгое время жил в Смирне – Гермий не даст мне соврать, – и туда стекалось, чтобы его слушать, юношество лидийское, фригийское и карийское, решил и сам пуститься в странствия, дабы никого в Азии не обделить отрадами своего дарования. И вот он отправился в Магнесию и произнес там речь, при великом стечении народа и ко всеобщему удовольствию, а после на окраине города свалился с крыши кровельщик и сломал себе шею. Не ведая о том, Гераклид поехал в Сарды и там блистал в речах на предложенную тему, а потом и в Сардах упал кровельщик; в Фиатире то же, а в Пергаме уже прослышали о том и ждали не столько Гераклида, сколько того, кто после него свалится и откуда; в Анкире его приняли с честью, но держать речь не позволили, сказавши, что у них хороших кровельщиков наперечет, а теперь еще и пергамцы у них заняли, так что пусть побережется; когда же он, в негодовании и никуда более не заезжая, возвращался прямиком домой, намеренный при первом случае сказать речь против фригийского невежества и скудоумия, его и смирнцы не хотели пускать в ворота, ибо молва о кровельщиках, сыпавшихся, как горох из перезрелого стручка, едва Гераклид открывал рот, летела впереди него, к тому же после его речи по всему Пергаму скисло молоко, так что младенцев кормить стало нечем, зато блинов было некуда девать, – и сколько ни бился Гераклид, доказывая, что по части молока он ни при чем, а все же немилосердные сограждане заставили его день-другой простоять за стеной, словно вражеское войско, и пустили лишь после того, как он поклялся впредь так не делать, словно знал, что именно он делает. Казалось бы, среди многих, кто над этим бился, он единственный приблизился к решению загадки, ибо по крайней мере его речи всегда влекли за собою одинакие следствия; трудность, однако же, в том состояла, что речи были разные, а испытывать, какое именно их свойство – повтор ли падежей, описание ли картин и мест, подбор старинных слов, предвосхищение доводов или иное что – влечет за собою падение кровельщиков, смирнцы ему не позволили, и тут едва ли кто их осудит. Вот так, дорогой мой, обстоят дела «в Пергаме священном»; рассказываю тебе это по любви, ибо твой Флоренций – погляди на его смущение – боюсь, долго бы еще держал тебя в неведении и морочил голову.

XI

Смущенный тем, что Ктесипп мне сказывал, и досадуя на колкости, которые отпускал Гермий, я думаю, кого бы другого спросить об этой книге, коль скоро она ни для кого не тайна, и в этих раздумьях встречаю Лавриция, самого старшего среди нас и самого серьезного. На мой вопрос он отвечал так:

– Да, я читал эту книгу, как и всякий, и нахожу, что она весьма полезна и была бы еще полезней, если бы ее верно понимали. Сочинитель прекрасно применяется к нашему нраву: зная, что читатель заскучает от безыскусного поучения и отбросит книгу, не желающую его развлекать, он обращается с ним, как с ребенком, обмазывая медом край чаши с горьким снадобьем. Истины, необходимые всякому, кто хочет сделаться оратором, он излагает иносказательно: а если ты думаешь, что многих это сбивает с толку, вместо того чтобы научить, помысли о том, что это некие дивные врата в риторику, отворяющиеся не всякому, но лишь тому, кто проникнет сквозь поэтический вымысел. Так, выбрав для своего рассказа лицо, не украшенное добродетелями, но дурного нрава и беспутной жизни, сочинитель показывает нам, чтó в ораторе зависит от добронравия, а что – от умения говорить и какие препятствия перед ним возникают, когда одно не сочетается с другим. Не буду упоминать ни о процессе Нония, ни о Лабиене, убивающем себя в родовой гробнице, ибо тут поучение, можно сказать, выходит на поверхность; отмечу лишь, сколь изящно выбран местом его изгнания Крит, самое название которого напоминает о суде и о собеседовании с божеством. Заставив же своего Кассия достичь вершин искусства в ту пору, как он находится в изгнании, лишенный собеседника и ценителя, автор намекает, что оратору, если он привержен своему занятию, не должно из тщеславия следовать площадным пристрастиям, но, затворившись в своем разуме, внимать его строгому суждению, «играя для себя и для Муз», как говорится. Жалок тот, кто тешится этой книгой, полной высоких достоинств, словно ребяческой гремушкой.

– Пусть так, – говорю, – а что же призрак, показанный Кассием в критском судилище?

– Это, – отвечает он, – прославление того качества речи, что зовется наглядностью или ясностью: она имеет великую важность в повествовании, когда надобно не только сказать, но некоторым образом представить глазам какую-нибудь истину, как, например, при убийстве – нападение и тщетное бегство, мольбу и роковой удар. Великой и заслуженной славой пользуется оратор, умеющий пробудить нашу способность грезить, когда нам во сне и наяву мнится, что мы странствуем, сражаемся, говорим с толпой, утопаем в богатствах, – словом, все скитанья нашего воображения обращающий в свою пользу; таков был Цицерон, когда говорил: «Воспламененный злобою и неистовством, он явился на форум: пылали глаза, на лице лютость изображалась»; таким чародейством пользовался и Марон, говоря: «на гладкой груди отверстую рану» или «пред смертью своей вспоминая сладостный Аргос» и многое другое в том же роде, чему примеры ты, думаю, и сам можешь припомнить.