Пять времен года - Иегошуа Авраам Бен

Внутри такси она наклонилась и стала с тихими проклятиями растирать рукой щиколотку. Ее лицо выглядело серым и постаревшим. Он хотел было сказать: я же вас предупреждал, но вспомнил, как раздраженно реагировала его жена на подобные слова в сходных обстоятельствах, и на всякий случай промолчал. Машина все еще стояла, водитель спокойно смотрел на них, ожидая инструкций. Она медленно приходила в себя. Молхо тихо сказал: «Нужно дать ему адрес», и она назвала улицу и пансион.

Он, разумеется, настоял, что поднимется к ней в номер. Оба ее чемодана еще лежали на кровати, он поспешно снял их оттуда и решительно велел ей лечь и дать ему посмотреть ее ногу — она спустила чулок, и он мельком заметил, что на ней почему-то надеты красные трусы и корсет, но не такой, как носила его жена, а другой, более старомодный, напомнивший ему корсеты его матери, — и теперь он мог рассмотреть рану вблизи и при свете. Кожа на ноге была тонкой, сухой и натянутой, и в одном месте ее пересекал узкий надрез, но рана была поверхностной, и кровь уже засохла, поэтому он, с ее согласия, просто положил на кровоподтек смоченное водой маленькое полотенце, а вот лодыжка действительно распухла всерьез и была очень болезненна на ощупь. Он приподнял ее ногу, поворочал туда-сюда, и они оба согласились, что перелома, по всей видимости, нет.

Она попыталась через силу улыбнуться ему, и он ответил ей улыбкой. Он был возбужден происшествием, вся его усталость испарилась, словно ее и не было. «Вот теперь я смогу показать себя в самом лучшем свете», — мелькнуло у него в голове. Она поднялась, проскакала на одной ноге в туалет и закрыла за собой дверь, и он тут же воспользовался возможностью рассмотреть ее номер. Комната была чуть просторнее, чем у него, но выдержана в том же аскетическом стиле, разве что кровать была двуспальной. Из ее чемодана выглядывали знакомые ему по Хайфе розовые комнатные туфли — как странно, что они тоже последовали за хозяйкой в Берлин! Молхо вытащил их и поставил у кровати, затем вынул еще несколько ее вещей, которые показались ему необходимыми, положил их на стол, а холодную и мокрую шубку повесил в шкаф. Она с шумом спустила воду и вышла из туалета заново причесанная и накрашенная, все еще прихрамывая, и он поторопился помочь ей дойти до кровати и лечь, снова осмотрел ее ногу и спросил, есть ли у нее медицинская страховка. Она слегка улыбнулась — конечно, есть, но она и не подумает вызывать врача. «Это пройдет», пообещала она, но лицо ее тут же исказилось в болезненной гримасе. Вокруг отечной лодыжки распространилось легкое покраснение. Он узнал эти признаки — в последние годы осмотр всяких отечностей и припухлостей стал его второй специальностью. Он слегка коснулся ее ступни, пытаясь понять, где кончается подъем ноги и где начинается отек. Нужно перевязать ее чем-нибудь, каким-нибудь бинтом, хотя бы на ночь, — но на самом деле его больше занимала не нога, а боли. Есть ли у нее обезболивающая таблетка? Он покопался в ее туалетной сумочке и понял, что она захватила с собой лишь несколько жалких таблеток аспирина. Она все еще казалась взволнованной и испуганной, видимо, боль страшила ее, она пожаловалась, что у нее вдруг заболела спина. «Дайте мне посмотреть, — сказал Молхо, — за последний год я стал наполовину врачом». Он перевернул ее на живот — ему было немного странно, что он позволяет себе так обращаться с совершенно чужой ему женщиной, — на ее спине он увидел еле заметный синяк, осторожно нажал на него, но оказалось, что болит не очень сильно, и они решили, что никакой опасности тут нет.

Опера была забыта, как будто они никуда не ходили, она растаяла, как мираж в пустыне. Он дал ей сначала две таблетки аспирина, потому что меньше двух вообще не имело смысла давать, потом предложил, что сходит в аптеку и купит эластичный бинт, чтобы зафиксировать лодыжку хотя бы на ночь. «Не стоит», — сказала она, но он видел, что она довольна им и той заботой, которой он ее окружил. Только бы не переусердствовать, напомнил он самому себе, потому что потом из этого сложится тот тип отношений, который уже нельзя будет изменить, а ведь он сам еще не знает, чего хочет. Он хотел было взять с собой ключ, чтобы избавить ее от необходимости вставать и открывать ему, но она предпочла вообще оставить дверь незапертой, и он торопливо спустился по лестнице — в вестибюле царила тишина, десять ключей по-прежнему висели на гвоздиках в своих клетках, из чего следовало, что они здесь были одни; дежурный за стойкой снова сменился, теперь это был молодой студент, читавший какую-то толстую книгу. Он заговорил с Молхо на великолепном английском, нарисовал ему маленькую и точную схемку расположения ночной аптеки, находившейся, как оказалось, очень близко к пансиону, словно бы она была специально приготовлена для них, и Молхо, взяв из коробочки на стойке несколько визиток с адресом пансиона, рассовал их по всем карманам на случай, если все-таки заблудится, и вышел, чувствуя прилив сил и желания действовать. Узкие улицы были затянуты печальным туманом, который изредка разрывали освещенные окна баров и ресторанов, — он шел, сам удивляясь тому, что рискнул идти в ночной темноте по этому чужому и необычному городу, расположенному в самом сердце Восточного блока, к тому же в одиночку, руководствуясь лишь жалким листком бумаги, и все-таки в конце концов вышел, и притом довольно быстро, к нужной ему аптеке, которую опознал уже издали. Внутри она представляла собой большой, ярко освещенный зал, скрытый в стенах настоящей старинной крепости или церкви, отреставрированной с большим вкусом.

На больших полках стояли огромные бутыли, наполненные растворами самых веселых расцветок, в стеклянных закрытых шкафах лежали упаковки лекарств, и вдобавок ко всему по залу были там и сям расставлены индийские соломенные корзины с наваленными в них коробочками, тюбиками, упаковками — этакий аптечный супермаркет с открытым доступом. Старый низкорослый весельчак-аптекарь в черном галстуке бабочкой, как у музыканта, обслуживал каких-то молодых людей, которые явно забавлялись разговором с ним, встречая громким смехом каждую его фразу, — видимо, их смех был вызван не каким-то особым остроумием старика, а тем, как занятно он произносит слова. Молхо медленно пошел вдоль полок с лекарствами, изучая названия на упаковках и наслаждаясь особой ночной атмосферой, царившей в этом большом зале, потом немного порылся в корзинах, увидел там некоторые препараты, которые в Израиле продавались только по рецептам, а тут лежали в свободном доступе, и вдруг заметил хорошо знакомую упаковку — тот самый тальвин, который скопился у него за время болезни, с невинным видом смотрел на него из своей белой в голубенькую полоску коробочки; он с нежностью повертел ее в руках — да, это была та самая коробочка, самая доподлинная! — и, хотя прошло всего несколько недель с тех пор, как ему удалось избавиться от залежей этого препарата, он ощутил какое-то волнение, будто встретился с давно пропавшим старым знакомым. Он глянул на цену, пересчитал ее из марок в доллары и почувствовал настоящий гнев, увидев, насколько завысили стоимость этого лекарства в Израиле. Он подошел к стойке, все еще продолжая вычислять в уме воистину скандальный процент израильской надбавки, а когда подошла его очередь, выяснилось, что старый аптекарь, немного похожий на доктора Дулитла, не понимает ни слова по-английски, но один из молодых людей вызвался переводить, а старик аптекарь забавно передразнивал каждое его слово, и все снова весело смеялись. Наконец аптекарь выложил на стойку несколько эластичных бинтов разной цены, и Молхо выбрал чуть не самый дешевый, про себя решив, что не возьмет у нее ни гроша. Он уже собирался уплатить, когда аптекарь, подмигнув, спросил через переводчика, берет ли он и ту коробочку, которую, как оказалось, Молхо все еще сжимал в руке, и тогда Молхо спросил его, тоже через переводчика, помогает ли это от боли, а когда аптекарь, глядя на него смеющимися голубыми глазами, с готовностью подтвердил — да, да, от всякой боли, — он окончательно решил купить этот тальвин, потому что ему вдруг остро захотелось уличить хайфскую аптеку в том, как там чудовищно обирают покупателей.