Пять времен года - Иегошуа Авраам Бен
В лицо им ударил ледяной ветер, весь пронизанный мельчайшими брызгами назойливой измороси. «Ну и холодина!» — сказал он. «Это здесь рядом», — успокаивающе сказала она, но ему почему-то казалось, что стена должна быть намного дальше. Место здесь было, правда, угрюмое и даже как будто со следами разрушений, но ничто не указывало, что они приближаются к какой-то стене, наоборот, перед ними открылся далекий горизонт, весь в каких-то кроваво-сиреневатых пленках, точно смертельно рассеченное горло, и на его фоне — мрачно дымящие фабричные трубы. Он предложил спросить у кого-нибудь дорогу, но она сказала: «Я сама знаю, это где-то здесь близко, эта стена проходит почти везде», и они продолжали идти все по той же широкой улице, под секущим косым дождем, но Молхо молчал, чтобы она не подумала, будто он боится дождя, и в конце концов им все-таки пришлось спросить двух прохожих, которые сразу же показали им в противоположную сторону, и она сначала стала спорить с ними, но потом призналась: «Я, видимо, ошиблась», и его вдруг пронзила острая жалость, она так хотела подарить ему что-нибудь, ну, хоть эту Берлинскую стену, о которой он сдуру у нее спросил? Он слегка сжал ее руку, и они повернули обратно. «Чепуха!» — сказал он и не отстранился от нее, а, напротив, даже слегка обнял, потому что почувствовал, что тротуар становится скользким, и она тут же оперлась на его руку, как будто давно этого ждала. «Ах ты, старенькая белочка!» — подумал он и удивился — почему ему все время приходит на ум именно белка, он не так уж много белок видел на своем веку. «Вот так начинается предательство», — угрюмо подумал он, продолжая вести ее в обнимку. А может, его жена родилась не здесь, а как раз в Восточном Берлине — ведь тогда это был один город. Тем временем дождь все усиливался, настойчивый, теперь уже вперемешку с градом, они нырнули в магазин одежды, и он наконец-то смог освободить свою руку. Это был довольно большой магазин, но какой-то уж очень безлюдный, молодые продавщицы молча и равнодушно посмотрели на вошедших, они походили по нескончаемым аллеям пиджаков и брюк, постояли перед многоэтажными полками свитеров, рубашек и трикотажа, сначала Молхо не мог разобрать, что тут предназначено для мужчин, а что для женщин, но потом они остановились перед огромной соломенной корзиной, в которой лежала куча женских шляпок, и она стала копаться в ней и примерять шляпку за шляпкой, глядя на себя в зеркало и встряхивая при этом головой таким милым и трогательным движением, что ему каждый раз казалось, будто это капли прозрачной воды раз за разом капают на сухую разоренную землю его души.
Теперь на ней была совершенно очаровательная красная вязаная шапочка. «А почему бы ее не купить, в самом деле?» — бодренько воскликнул он, тут же начав пересчитывать цену из марок в доллары и из долларов в шекели, и вдруг слезы обожгли его глаза, ему вспомнилось, как его жене удалили сначала первую грудь, потом вторую, а теперь вот он здесь, стоит рядом с новой женщиной, в теплом сумраке опускающегося вечера, и собирается идти с ней в оперный театр. Ему захотелось купить ей эту шапочку в подарок, да и цена была вполне умеренной, но он испугался, как бы она не расценила это как знак слишком большого обещания, которого он в конце концов выполнить не сможет. «Ладно, посмотрим завтра, — подумал он, — если все пройдет благополучно, я куплю ей что-нибудь, и потом, ужин ведь в любом случае будет за мой счет», но она уже отошла от корзины со шляпами, теперь ее заинтересовал огромный выбор женских брюк, и он, давно ощущая давление внизу живота, торопливо сказал ей: «Я на минуточку…» — чтобы она не испугалась, что он куда-то исчез, и тут же вспомнил, что у нее дома он тоже вот так пошел в туалет посреди разговора, теперь она еще, пожалуй, подумает, что он чем-то болен. Ну и пусть думает, решил он про себя, не мешает немного охладить ее пыл: ведь если он и впрямь заболеет — кто будет за ним ухаживать?
Хотя магазин выглядел вполне современным, туалет в нем, казалось, принадлежал другой эпохе: огромные краны из тусклой и тяжелой меди, высокие узкие унитазы, весьма серьезные на вид, пахнущее лизолом сероватое грубое мыло, понизу тянул холодный ветерок, проникавший неведомо откуда, — Молхо быстро справил свою нужду, вышел, торопясь поскорей убраться оттуда, и вернулся к своей спутнице, которая тем временем успела примерить пару черных блестящих брюк. Теперь он мог лучше рассмотреть ее сзади — талию и все прочее. Бедра действительно были низкие и казались довольно дряблыми, хотя не исключено, что во всем виноват крой брюк, какого-то нового индийского фасона. Кончилось тем, что брюки она так и не купила, да и по поводу красной шапочки тоже выразила сомнения, но продавщице все-таки обещала вернуться, хотя Молхо показалось, что той абсолютно безразлично, купят у нее что-нибудь или нет.
Они шли в сгущающейся темноте. Близилось время ужина, и после короткой разведки они вместе выбрали ресторан, который показался им не очень дорогим, и нашли там приятный уголок — они сидели словно бы в стеклянной батисфере, отделенной от остального зала, и он был рад, что их первое свидание наедине происходит не в Хайфе — там уж их наверняка увидел бы кто-нибудь из знакомых. Когда они стали заказывать, она не колеблясь назвала несколько блюд, все не очень дорогие, и потом снова начала было рассказывать о своей конференции, о всевозможных докладах и комиссиях, видно было, что ее переполняют впечатления, но Молхо быстро перевел разговор на ее покойного мужа, и сначала она не хотела об этом говорить и рассказывала очень неохотно, но он настойчиво продолжал расспрашивать, потому что ему очень хотелось узнать, как и почему тот умер. Оказалось, что муж ее умер неожиданно, раньше он никогда ни на что не жаловался, а в тот день стоял на кухне и мыл посуду, и вдруг у него остановилось сердце, и он упал. Они с дочкой сначала подумали, что это просто упала кастрюля. «Он что, часто бывал на кухне?» — удивленно спросил Молхо. «Нет, не особенно, просто заглядывал иногда». Его смерть оставила по себе страшную пустоту, в первый год она почти не могла спать, не находила себе места, она оказалась совершенно не подготовленной к одиночеству, ему, наверно, этого не понять, ведь он годами готовился к смерти. Да, он был совершенно готов, подтвердил Молхо, обратив внимание, что, хотя она была главной докладчицей за этим столом, но кончила есть раньше, потому что ела быстрее, чем он, — по всем правилам, но быстро.
Потом они еще поговорили о работе и о политике, и оказалось, что политика интересует ее так же страстно, как его покойную жену, — теперь она, в свою очередь, расспрашивала его, и по ее удивленным взглядам он понял, что, на ее вкус, его ум был, видимо, несколько вяловат и банален и она немного разочарована его простоватыми ответами. Растренировался я, подумал он. Да, в последние годы он был слишком занят, и всегда одним и тем же — где достать лекарства, как найти кровать, которая двигалась бы и поднималась, и матрац, который бы смягчал боль, как нежнее обмыть израненное тело и удобнее сменить простыни, где найти слова успокоения и утешения. Тем не менее их беседа затянулась, и поэтому им пришлось торопиться обратно в пансион, потому что он упрямо хотел переодеться, хотя она снова и снова убеждала его, что здесь это совсем не требуется, потому что люди здесь не обращают внимания, кто как одет, их истинный интерес — в самой музыке, и демонстрируют они не свои наряды, а именно этот интерес. Поднявшись в свою комнату, он сначала зажег свет, потом тут же его потушил, словно боясь, что кто-то его увидит, и начал быстро переодеваться, но, сняв брюки, вдруг решил снова сменить трусы и, стоя голый, при тусклом красноватом свете уличных фонарей, который просеивался сквозь тонкие кружевные занавеси, увидел свой член, робко и вяло сжавшийся, словно усталый серый мышонок, окинул его прищуренным взглядом и, грустно покачав головой, шепнул: «Вот так-то, дружище», потом торопливо натянул трусы, оделся, поменял галстук и вернулся в вестибюль, где она уже ждала его, заново накрасившись, но в том же платье, и он даже слегка обиделся, что ей, видимо, все равно, как одеться.
