Дислексия - Олонцева Татьяна

И сами напишем пьесу, вы говорили, добавляет Дэн.

И сами напишем вербатим.

И сами его сыграем, продолжает Харитонова.

Да, устроим читки, как в модных театрах.

За вокзалом Саня перелезает через забор и идет по мерзлой земле. Дует холодный ветер. Саня скользит в кроссовках. Надо купить зимнюю обувь, вспоминает она. На спуске Саня поскальзывается и падает. Лежит на спине и смотрит вверх. Я выгляжу глупо, думает она, я так глупо выгляжу, что у меня нет сил на себя смотреть. Она вспоминает начало, тот год: она шла и падала, перелезая шлагбаум, лежала и думала про метафоры, а теперь думает про Харитонову, Осипову, Горленко, Анжея, Настю. Думает, что все получается.

Они пошли на выставку. Это были фотографии советского времени, черно-белые, в зерне. Он смотрел на них, а потом сказал: что-то там есть.

Что есть?

Что это все было на самом деле, было когда-то давно.

Конечно, было, засмеялась Саня, и Анжей покраснел, замолчал.

Саня идет по цыганскому кварталу, как по поселению на Новой Риге. С двух сторон высятся уродливые гофрированные заборы, за которыми ничего не видно. На пустыре у помойки стоит мальчик лет пяти-шести, у него в руках пластмассовый автомат больше его роста, он держит его вертикально к земле.

Саня сворачивает с основной дороги, здесь заборы истончаются, в просветах видны деревянные дома.

Саня медленно подходит к тому бревенчатому дому. Вокруг дома сухая желтая трава. Саня стучит. Открывает высокая женщина, у нее черные волосы, черные бусы и длинная черная юбка.

Та, которая дала Сане моток ниток, мама Анжея. Я сама себя накрутила, думает Саня, сама наделила эту женщину какой-то тайной, потому что она цыганка, на самом деле все проще, все всегда оказывается проще, чем я себе воображаю.

Женщина открывает и отступает вглубь.

Саня входит. Высокое крыльцо, перила, запах мокрой земли. На газете сушатся травы.

В комнате сумрачно, небольшое окно, большое зеркало. В зеркале отражаются кусочек кровати, кусочек шкафа из дальней комнаты. Комната маленькая. Низкий потолок, низкий подоконник, шифоньер, старый комод. Тянет холодным, сырым.

Глаза женщины блестят в темноте.

Саня хочет, чтобы она сказала: с мамой будет все хорошо, она не болеет. Или: приготовься, детка, все будет плохо. Откуда вы знаете, спросит Саня. Никто ничего не знает, все в руках Господа. Ладно. Тогда что все это значит? У тебя голова так устроена, что тебе все сложно дается, — ответит цыганка, — у тебя даже буквы путаются и слова могут исчезать, но что-то тебя изменит.

Спасибо, что пришла, говорит женщина.

Саня кивает.

Женщина подходит к стене, щелкает выключателем. Загорается желтый свет.

Измученные сыростью обои — как потускневшие фрески. На них ручейки подтеков, черепки ДНК. В них записано все, что произошло к тому моменту. Ничто никуда не исчезает, все остается в форме невидимых клеток, рассеянных по воздуху.

Женщина протягивает Сане пачку бумаг.

Вот его рисунки, говорит она, возьми их, надо, чтобы мальчик в чем-нибудь поучаствовал, проявил себя, они так сказали.

Саня берет рисунки.

Не волнуйтесь, говорит, все будет хорошо, его не отчислят, не отберут у вас, что-нибудь придумаем.

У меня мама все время сидела вон там, говорит женщина.

И Саня отступает в сторону.

Там стоял стул со спинкой, она все время сидела. К ней приходили с вопросами, просили погадать, а она уже ничего не могла, почти ничего не видела. Я не догадалась записывать ее мысли, слова, иногда она рассказывала интересное, про себя, про свою юность, про место, в котором выросла.

В классе Саня подходит к флипчарту, берет маркер.

Что есть в нашем селе? Перечислите основные объекты.

Анжей говорит: школа.

Дэн: музыкалка, стадион.

Харитонова: «Магнит», «Пятерочка».

Царапкин: Дом культуры, но он не работает.

Вилкина: а библиотека у нас есть?

Лида: трасса и памятник этот военный у трассы.

Саня записывает на доске: школа, Дом культуры, стадион, «Пятерочка», «Магнит», березовая аллея, пруд, церковь, братское захоронение, воинская часть, остановка, пятиэтажки, дворы.

Еще мы нарисуем карту, отметим на ней интересные места, повесим у нас в кабинете.

Вместо Пушкина? — спрашивает Настя.

Вместо них всех.

Мама

Когда мама заболела.

Когда Санина сестра в своем репертуаре посреди нашего отпуска написала: так-то и так-то, ничего не объясняя и не стараясь смягчить.

Когда Саня стояла в очереди на посадку.

Когда Саня плакала в очереди на посадку.

Когда маме сделали операцию.

Когда Саня забирала в больнице гистологию.

Когда нужно было каждые полгода делать УЗИ печени, потому что там начинаются метастазы.

Когда Саня привезла маме из Вены блокнот, чтобы она записывала и осознавала.

Когда сестра привезла маме собаку, чтобы она чаще гуляла и отвлекалась от осознавания.

Когда ничего не помогло.

Остались ее дневники. Пять блокнотов из пяти европейских стран, в которых мама никогда не бывала. Каждый день новая запись, три-четыре предложения родным почерком.

После всего Саня написала мне один имейл. А потом исчезла на месяц.

Читаю мамины записи, написала она. Каждый день как будто ничего не происходит, но среди этого все ее дни наполнены смыслом, это видно по тому, как спокойно она пишет, с какой к нам любовью.

И замолчала. Бросила меня. Я стою в больнице, везут каталку, я хочу пойти тоже, но Саня останавливает: не надо.

Я возвращаюсь в Многоярославец и пишу ей каждый день. Ответов нет.

Все началось давно — мамина онкология, потом ремиссия восемь лет. Саня сначала жила в страхе, а потом успокоилась, перестала бояться. Мама семь лет исправно делала УЗИ, а в ковид перестала, всем было не до этого.

Именно в это время они и появились, метастазы, когда никто их не ждал, когда все поверили в чудо.

Саня заметила у мамы тремор головы. Это было в конце весны. Она приехала к родителям и увидела эти незаметные перемены, метафоры разрушения, миллионы невидимых деструктивных клеток, разбросанных по дому, по городу.

Сьюзен Сонтаг в работе «Болезнь как метафора» пишет, что раковые клетки, произошедшие от материнской опухоли, основывают колонии в удаленных частях тела. Действуют как имперское государство, захватывая и порабощая новые территории, чтобы принести в них мучительную смерть.

Саня видит во сне двух жирных птенцов в закрытой комнате, птенцы сидят на столе и едят с него. Во сне она хочет открыть окно, раздвинуть плотные шторы, но ничего не получается.

Сонтаг пишет о раке как о пороке взбесившегося обжорства: голодные клетки пожирают организм и не могут насытиться — неконтролируемое восстание как следствие жесткого подавления (чувств, слов, желаний).

Всю осень Саня не видит маму, ей остается только голос.

Мамин голос, который никогда не жалуется: ничего не случилось, чувствую себя более-менее, есть слабость, но это после ковида.

Мамино самоотречение всегда вызывало у Сани восхищение, но теперь она его ненавидит.